Интересы дальнейшего развития капиталистического уклада хозяйства пришли в острое, непримиримое противоречие с существующим в стране феодально-абсолютистским строем, этот конфликт получил свое многогранное отражение во всех сферах английской жизни еще в конце XVI в. В области экономической конфликт выразился в резком снижении экономического «эффекта» торгово-промышленной деятельности и как следствие — в замедлении темпов развития капиталистической мануфактуры, в области политической — в усилении парламентской оппозиции, в области идеологической — в появлении религиозного диссента — в пуританизме.

Стюарты, таким образом, унаследовали английский престол в переломный момент, в момент назревавшего социального и политического кризиса.

Отсюда вытекает, что основная проблема, которая стоит перед исследователем материальных предпосылок революции 40-х годов, заключается в выяснении социальной сущности процессов, совершавшихся в различных сферах экономической жизни предреволюционной Англии, иначе говоря, в установлении ведущих социальных противоречий между различными классами и сословиями английского общества, предопределивших расстановку классовых сил в грядущей революции. А так как эта последняя отличалась значительными особенностями, то задача заключается в том, чтобы путем конкретно-исторического анализа выяснить, какие черты материальной жизни английского общества первой половины XVII в. обусловили историческое своеобразие первой буржуазной революции «европейского масштаба».

К сожалению, такой анализ сильно затруднен слабой разработанностью как промышленной, так и аграрной истории Англии XVII в.

Буржуазная .историография революции 40-х годов не только не создала ни одного сколько-нибудь фундаментального исследования по социальной истории Англии первых Стюартов, но до сих пор по существу еще находится на самой начальной стадии разработки богатейших архивов по интересующим нас вопросам.

В англо-американской историографии промышленной истории Англии XVI—XVIII вв. на первый взгляд существуют два противоположных направления. Одно из них недооценивает, или, точнее, почти совершенно игнорирует роль новой мануфактуры в экономике предреволюционной Англии. Главным представителем его можно считать Энуина. Другое, наоборот, явно преувеличивает роль мануфактуры. Наиболее отчетливо эту точку зрения представляет Липсон.

При анализе истории английской промышленности XVI—XVII вв. для Энуина отправной точкой служит способ обмена, а не способ производства. Мануфактура является лишь результатом развития обмена, способствовавшего дифференциации меновых и производственных функций внутри ремесла. Энуин совершенно обходит процесс первоначального накопления, процесс экспроприации непосредственных производителей и превращения орудий производства в капитал.

Более того, идя по стопам «исторической школы», Энуин закрывает глаза на самые важные экономические перемены в Англии, на рост новой мануфактуры вне старых ремесленных центров. Стремясь показать новое лишь как результат постепенной трансформации старого, т. е. чисто количественных его изменений, Энуин сосредоточил все свое внимание на вопросе: как видоизменялась организация городских ремесленных корпораций под влиянием новой рыночной конъюнктуры.

В результате вся промышленная история Англии XVI—XVII вв. оказалась исчерпанной лишь «новыми явлениями» в организации городского ремесла. Но так как Энуин при этом видит перед собой главным образом корпорации Лондона, совершенно особые экономические условия которого проецируются им на весь городской строй ремесла в целом, то картина эволюции этого строя в XVI—XVII вв. оказывается совершенно искаженной.

Представитель другого направления — Липсон, точно так же усматривая движущую силу социальной эволюции не в развитии производительных сил, а в развитии обмена, считает основным показателем общественного прогресса не способ производства, а «пространственную локализацию» рынка («местный рынок», «национальный рынок» и т. д.), обусловливающую дифференциацию функций производства и обмена. Таким образом, мануфактура оказывается качественно не новым способом производства по сравнению со средневековым ремеслом, а всего-навсего лишь результатом отделения рыночных функций от функций производства внутри того же ремесла. В то же время, не видя качественных различий между мануфактурой и фабрикой, Липсон уже в централизованной мануфактуре и даже в простой кооперации видит «фабричную систему» («factory system») производства, которая, по его мнению, была весьма развита в Англии задолго до XVII в.

Не трудно заметить, что как в первом, так и во втором случае стирается характерная особенность английской предреволюционной экономики, игнорируется, с одной стороны, роль мануфактуры в вызревании материальных предпосылок революции 40-х годов и, с другой стороны, роль буржуазной революции в подготовке условий для промышленного переворота XVIII в.

Руководимые стремлением создать апологию современного капитализма, представив его промышленную систему плодом мирной и многовековой эволюции хозяйства и конструктивных усилий деловых людей, оба эти направления различными путями пытаются доказать антиисторизм марксистской общественной теории вообще и марксовой концепции промышленной революции в частности.

Марксистское исследование промышленной истории Англии XVI—XVIII вв. исходит из незыблемо установленного факта, что между мануфактурой, с одной стороны, и фабричной системой производства — с другой, лежит промышленная революция, не только технический, но и глубочайший социальный переворот, «качественный скачок» в социальной структуре общества, приведший к образованию новых общественных классов и новых классовых противоречий по сравнению с периодом мануфактуры.

Более того, историк-марксист не может смешивать воедино различные стадии в развитии самой мануфактуры, различные степени ее зрелости, памятуя о том, что между ранней ступенью английской мануфактуры и более поздней ее формой лежит буржуазная революция 40-х годов. Не видеть весьма важных различий между английской мануфактурой начала XVII в. и той же мануфактурой в начале XVIII в.—значит вольно или невольно склоняться к отрицанию социальных последствий событий 40-х годов

Наконец, совершенно неправильно анализировать какое-либо явление экономики, даже такое важное, как мануфактура, изолированно, в отрыве от всей совокупности экономических явлений данной эпохи, ибо совершенно очевидно, что при таком изучении теряется общая перспектива, рвутся связи, извращаются пропорции — одним словом, уничтожается почва для сколько-нибудь верной оценки места и значения анализируемого факта в экономической эволюции в целом.

Вторая половина XVI и первая половина XVII в. отмечены в Англии интенсивным развитием хозяйственной жизни. Это было время значительного роста производительных сил как в промышленности, так и в земледелии. Увеличение объема производства и обусловленное им оживление внутренней и в особенности внешней торговли имели своим следствием дальнейшее развитие общественного разделения труда. Последнее выражалось не только в усилении процесса отделения промышленности от земледелия, но и в резком расширении сфер приложения труда в самой промышленности как вследствие дробления и расчленения унаследованных от средневековья отраслей производства, так и вследствие возникновения множества новых отраслей промышленности, ранее здесь неизвестных.

Несмотря на наличие многочисленных феодальных препятствий, в Англии шел интенсивный процесс формирования национального рынка.

Территориальное распространение и перемещение промышленности приводят к возникновению новых промышленных городов на месте старых деревень, вызывают значительную миграцию народонаселения не только из деревень в города, но также из старых, приходящих в упадок городских поселений в новые центры промышленности и торговли.

Таковы в общих чертах новые хозяйственные явления, которые бросаются в глаза при сопоставлении экономической жизни Англии указанного выше столетия с предшествующей ему эпохой.

Несомненно, что конец XVI и первые десятилетия XVII в. отмечены целым рядом важных изобретений как в технике, так .и в технологии различных отраслей промышленности. Достаточно указать, например, на механические приводы к насосам для откачки воды из шахт, к воздуходувным мехам плавильных печей и к кузнечным молотам, вязальную машину, шелкопрядильный и шелкоткацкий станки, машину для фабрикации иголок, новую технологию мыловарения, изготовления стекла, волочения проволоки, обработки медных руд, наконец, на широкое внедрение каменноугольного топлива в промышленности и первые опыты применения его в железоплавильных печах, чтобы значительный технический прогресс Англии изучаемого периода стал совершенно очевиден.

И тем не менее в своей основе английская предреволюционная промышленность оставалась ручным производством, базисом ее было ремесло. То новое, что отличает промышленность Англии второй половины XVI— первой половины XVII в. от предыдущего периода, заключалось не в технике производства, а в формах организации и разделении труда, в переходе от простого товарного производства к производству капиталистическому, в развитии и распространении капиталистической мануфактуры.

Английская мануфактура была явлением глубоко самобытным, теснейшим образом связанным с аграрной революцией, отделившей средства производства от труда, противопоставившей их рабочему в качестве чужой собственности, капитала и тем самым создавшей рынок труда.

Это тесное переплетение и взаимодействие путей промышленного и аграрного развития представляют одну из важнейших особенностей и вместе с тем основную предпосылку раннего созревания капиталистического уклада в Англии.

По своей социальной сущности английская промышленность представляла в изучаемый переходный период пеструю по формам своей организации картину, в которой мелкотоварное производство в различных отраслях то еще полностью господствует, то переплетается с различными формами капиталистической мануфактуры, то, наконец, все больше уступает свое место капиталистической мануфактуре.

Хотя и в Англии XVII в. можно найти немало примеров, когда разбогатевшие ремесленники расширяли свои мастерские и таким образом превращались в капиталистических предпринимателей, тем не менее переход от средневекового к капиталистическому производству совершался здесь главным образом Путем постепенного подчинения промышленности капиталу, накопленному в торговле и ростовщичестве.

Формы капиталистического производства были различны. Крупное производство с применением труда многих рабочих было организовано в первую очередь в тех отраслях промышленности, которые в силу своей трудоемкости либо технической новизны не могли базироваться на унаследованном от средних веков способе производства и, следовательно, требовали для своего основания предварительных крупных затрат капитала.

К таким отраслям промышленности в первую очередь относятся горнорудная, металлургическая и так называемые «новые мануфактуры»: стекольная, бумажная, шелковая, мыловаренная, производство пороха, оружия, печатное дело и т. д.

Все эти отрасли промышленности требовали значительных затрат «изначального» капитала. Вот почему типичным было превращение представителя денежного капитала в предпринимателя. Неудивительно, что здесь производство с самого начала было организовано как производство капиталистическое.

Так, например, устройство шахт в XVII в. обходилось в 15 тыс.— 17 тыс. ф. ст., бумажной фабрики — в 2— 4 тыс. ф. ст., железоплавильной печи — в 1000 ф. ст., устройство мануфактуры для производства проволоки стоило 1645—6000 ф: ст.

Переход к мануфактурному производству сказался в значительном росте объема продукции.

Так, добыча каменного угля в Англии с 1560 по 1680 г. возросла в 14 раз, достигнув 3 млн. т в год, что составляло 80% всего добывавшегося в то время угля в Европе. Уголь находил все более обширный рынок сбыта не только в Англии но и на континенте. Только из Ньюкастла накануне революции вывозилось ежегодно около 500 тыс. т. Другими центрами каменноугольной промышленности были графства Ноттингем, Вустер, Стаффорд, а также Уэллс.

В течение столетия (1540—1640) добыча свинца, олова, меди, соли увеличилась в 6—8 раз, в 3 раза увеличилась добыча железа, значительного развития достигла металлургия. В начале XVII в. железо, по свидетельству современников, плавили 800 печей, производительностью от 20 до 500 т в год каждая. Наибольшей известностью пользовались плавильни Форест-оф-дин в Глостере и в графствах Серри, Сессекс, Стаффорд, Ноттингем. Медь плавилась главным образом в графствах Норсемберленд и Кемберленд.

В конце XVI и в начале XVII в. в Англии было основано много новых мануфактур: стекла, сахара — в графствах близ Лондона, шелка — в Беркшире, Ноттингеме, кружев — в Беккингеме, Бедфорде, Оксфорде, трикотажа — в Дерби, Лейстере, Ноттингеме, хлопчатобумажных тканей — в Ланкашире.

В преобладающем большинстве случаев во всех этих отраслях промышленности производство было сосредоточено в так называемых «концентрированных мануфактурах», т.е. в обширных мастерских, в которых в той или иной степени практиковалось уже разделение труда занятых в них рабочих.

Совершенно иной была организация капиталистического производства в ряде старых отраслей промышленности, продукция которых находила массовый сбыт на внешних рынках. В качестве примера приведем шерстяную промышленность.

Шерсть издавна считалась основным видом национального богатства, «золотым руном» Англии. Не только суконная промышленность средневековой Фландрии, но и далеких северо-итальянских городов в значительной мере базировалась на высококачественной английской шерсти.

Однако уже в конце XIV и начале XV в. вывоз шерсти постепенно стал уступать место вывозу сукна, главным образом некрашенного, подвергавшегося окончательной отделке на континенте.

Сукноделие стало к концу XVI в. главной отраслью английской промышленности, работавшей не только для внутреннего, но и для внешнего рынка. Это господствующее в национальной экономике положение шерстяная промышленность сохранила вплоть до начала XVIII в.

Уже в середине XVI в. сукно составляло 80% стоимости английского экспорта и даже в конце XVII в., несмотря на развитие других отраслей промышленности,— половину его. Суконная индустрия к концу века давала половину национального дохода.

Обработкой шерсти занимались в местечках .и в новых городах, в сотнях деревень, во множестве графств страны цеховые мастера и свободные от цеховых регламентов сельские ремесленники, совмещавшие ремесло с земледелием.

К концу XVII в. разделение труда в сукноделии зашло столь далеко, что отдельные производственные операции, как-то: сортировка, чесание, прядение, ткачество, крашение и т.д.— стали основным занятием десятков тысяч людей, «детальных» рабочих. Целые районы страны специализировались на производстве определенных сортов шерстяных изделий.

Так, например, в графствах Восточной Англии производились преимущественно тонкие крашеные сукна, техника изготовления которых была завезена сюда в конце XVI в. эмигрантами из Нидерландов. В Сомерсете, Уилтшире .и Глостершире вырабатывались главным образом широкие некрашеные сукна; грубые сорта, так называемые каразеи, производились на Севере — в Йоркшире, в Нориче — креп, в Кендале— полушерстяные ткани, в Уитни — одеяла и т.д.

Однако, несмотря на очевидный расцвет сукноделия, формы производства были весьма различны.

В качестве иллюстрации централизованной мануфактуры можно привести суконные предприятия некоего Уильяма Стампа, арендовавшего бывшие монастырские помещения в Мальмсбери и Осни, в которых одновременно было занято около 2 тыс. рабочих. Хорошо известна мануфактура Джека из Ньюбери, воспетая в балладе, изображающей процесс производства сукна в виде кооперации с разделением труда. В одном предприятии мы видим сортировщиков, чесальщиков, прядильщиков, ткачей, стригалей и т.д., каждый из которых выполняет только лишь одну операцию в процессе фабрикации сукна. Все они были наемными рабочими, лишенными средств производства.

Чаще всего в такой мануфактуре производились лишь конечные, требовавшие применения наиболее квалифицированного труда операции по изготовлению тканей, предыдущие же, менее ответственные операции производились на дому, домашними рабочими.

В данном случае перед нами соединение концентрированной и рассеянной мануфактуры — мануфактура комбинированная.

Хотя число подобного рода вариаций можно было бы умножить, несомненно, что абсолютно преобладающей в суконном производстве была не централизованная, а рассеянная мануфактура, представляющая собой производственную кооперацию работающих на дому ремесленников «под командой одного и того же капитала».

Капиталист-предприниматель в этом случае не строит производственных помещений, не приобретает для них оборудования, а ограничивается лишь покупкой сырья, в данном случае — шерсти, которое он передает последовательно для переработки ремесленникам различных специальностей.

Предприниматель здесь лишь номинально выступает промышленником, фактически же он остается купцом, эксплуатирующим непосредственных производителей в исторически унаследованных формах производства. Ремесленники внешне продолжают работать по-старому, сохраняя известную самостоятельность, превращаясь, однако, постепенно в находящихся под властью капитала домашних рабочих.

Но именно потому, что мануфактура не революционизирует унаследованную от средневековья технику производства, которая «скорее консервируется и удерживается как необходимое для нее самой условие» и продолжает основываться на городском ремесле, деревенской и домашней подсобной промышленности, ей удается лишь частично овладеть национальным производством.

В результате в этот период отмечается многоликость социальных форм и укладов производства, сосуществующих, переплетающихся и борющихся между собой.

Этот факт ярче всего обнаруживается при анализе знаменитого термина XVII в. «clothier» — суконщик. Если в средние века этим термином обозначался мелкий самостоятельный ремесленник-сукнодел, покупавший на свои средства шерсть и сбывавший на местном рынке произведенное им готовое сукно, то в XVII в. термин этот приобрел целую гамму социальных оттенков.

С одной стороны, еще в начале 30-х годов XVII в. более половины сукна, производившегося в графствах Уилтшир, Глостер, Сомерсет, было продуктом труда мелких суконщиков, покупавших у скупщиков шерсти необходимое им сырье и сбывавших скупщикам сукна свои готовые изделия. С другой стороны, только в Уилтшире один «суконщик» снабжал сырьем тысячу ремесленников различных специальностей, а на некоего Томаса Рейнольдса, «суконщика» Кольчестера, работало 400 прядильщиков, 52 ткача и 33 ремесленника других специальностей; 80 «суконщиков» в графстве Сеффок снабжали работой 5 тыс. домашних рабочих.

Наряду с крупными и мелкими предпринимателями мы находим среди «суконщиков» XVII в. многочисленный слой мелких самостоятельных товаропроизводителей, продолжавших трудиться на средневековый лад.

Больше всего было их на севере, в Йоркшире.

Каждую неделю такой суконщик изготовлял кусок грубого сукна, с тем чтобы, продав его на ближайшем воскресном рынке, приобрести на вырученные деньги сырье для изготовления следующего куска и для поддержания себя и семьи на время, пока этот кусок не будет сделан и продан. Работали такие суконщики обычно с помощью членов своей семьи или нескольких учеников и подмастерьев, выполняя у себя на дому все операции по превращению сырья в сукно.

Трудно сказать, каков был удельный вес каждого из обрисованных типов «суконщиков» в шерстяном производстве предреволюционной Англии. Несомненно лишь одно, что в тех районах, где производились экспортные сорта сукна (в западных и восточных графствах), суконщики— владельцы крупных раздаточных контор были гораздо более типичны, чем в районах, работавших главным образом на внутренний рынок, ибо, как уже указывалось, торговый капитал подчинял себе в первую очередь те отрасли промышленности, которые работали на далекие рынки, гарантировавшие высокую торговую прибыль.

Наталкиваясь в своем стремлении подчинить труд возможно большего числа домашних рабочих на цехи с цеховыми регламентами, господствовавшими в старых городах, капиталисты-суконщики устремляются в прилегавшую к городу деревенскую округу, которая поставляла наемных рабочих, кустарей. Вот почему английская мануфактура локализируется главным образом в деревне и в новых, не знающих цеховых порядков городах, а типичным мануфактурным рабочим, как правило, является деревенский бедняк с крохотным наделом (или без такового) в общинных полях — коттер. Примером распространения деревенской мануфактуры, т.е. капиталистического производства на дому, может служить один гемпширский суконщик, на которого работали домашние рабочие в 80 приходах. Представление о численности домашних рабочих, занятых в такой мануфактуре, дают примеры, взятые из восточных графств. В восточных графствах нередки были случаи, когда суконщик производил тысячу и более кусков сукна, в год, для чего ему нужно было нанимать около 500 домашних рабочих.

Итак, капиталистический уклад в английской промышленности первой половины XVII в. был представлен прежде всего капиталистической мануфактурой в двух основных ее формах — концентрированной и рассеянной, с явным преобладанием последней.

Благодаря тому что Мануфактура не была в состояний ни охватить общественное производство во всем его объеме, ни преобразовать его до самого конца, она не исключает, а, наоборот, предполагает значительный удельный вес в промышленности различных форм производства, которые, будучи предпосылкой, вместе с тем являются и пределом распространения мануфактуры.

Что же касается мануфактуры в собственном смысле слова, т.е. кооперации с «рациональной системой» разделения труда, то перед революцией 40-х годов она являлась лишь «архитектурным украшением экономического здания». На пути развития такой мануфактуры стояли феодальный строй землевладения в деревне и цеховый строй ремесла в городе.

По указанным уже выше мотивам ряд исследователей при анализе городской промышленности Англии первой половины XVII в. неизбежно сбивается на путь модернизации, считая цеховый строй ремесла «нежизненным», никому уже не мешавшим.

В действительности же цеховый строй в Англии первой половины XVII в. был еще слишком живуч, и мануфактура должна была искать себе прибежище вне старых центров промышленности с их квалифицированными кадрами.

Английские цехи в изучаемый период всячески ограждали себя от посягательств со стороны купеческого капитала. Елизаветинский статут об ученичестве 1563 г. и на протяжении XVII в. продолжал регулировать не только общественную сторону ремесла, но и его технологию. Требование 7-летнего ученичества от всех желающих заниматься в городе ремеслом, запрет держать под одной крышей более двух станков, запрет совмещать в одной мастерской работу различных ремесленников (в сукноделии, например, прядильщиков и ткачей), ограничение числа подмастерьев, занятых у одного мастера, запрет заниматься ремеслом в прилегающих к городу пригородах и деревнях, наконец, постоянный контроль цеха за соблюдением средневековых стандартов в данной отрасли производства (скажем, длины и ширины сукна, количества нитей в основе, веса куска сукна, способа производства каждой операции и орудий производства, при этом употребляющихся) — все это должно было препятствовать, с одной стороны, социальной дифференциации внутри цеха, и, с другой — распространению в городах мануфактуры.

Цехи были серьезнейшей помехой техническому прогрессу промышленности; они оказывали сопротивление каждому техническому усовершенствованию производства и малейшему отступлению от традиционной его технологии.

Отсюда «ожесточённая борьба английских corporate towns [старых городов с цеховым корпоративным строем] против этих новых питомников промышленности» против новых центров мануфактуры.

Однако сила нового капиталистического производства была столь велика, что, несмотря «на многочисленные барьеры, которыми ограждал себя от него цеховый строй, последний усиленно перерождался изнутри под напором новых экономических явлений. Городские ремесленные корпорации дифференцируются как внутри, так и между собой.

Важная .изначальная особенность английских цехов состояла в том, что они включали в свой состав не только ремесленников, но и торговцев соответствующими товарами. Однако к началу XVII в. купеческая верхушка настолько отдалилась от ремесленной массы цеха, что только она и представляла данную корпорацию перед городскими властями. Это были так называемые «ливрейные мастера», т.е. привилегированные и полноправные члены корпорации.

«Ливрейные компании» были в первую очередь купеческими объединениями, в которых ремесленный элемент находился по существу в такой же зависимости от капитала, как и в рассеянной мануфактуре. Торговцы сукном, например, полностью подчинили ткачей; галантерейщики— производителей пряжек, застежек; торговцы ножевыми изделиями — производителей клинков, ножей, кузнецов и т.д. Достаточно сказать, что из 12 лондонских ливрейных компаний были с самого начала торговыми корпорациями.

В то же время ряд прежних ремесленных корпораций, обычно занимавшихся наиболее квалифицированными операциями в изготовлении данного вида изделия, подчиняет себе другие работающие в данной отрасли цехи, превращаясь в компании торговые.

Так, например, стригали подчиняют себе прядильщиков и ткачей, кожевники — цехи перчаточников, производителей ремешков, сумок и т.д.

Если процессом разделения труда обусловливается расщепление ранее существовавших цехов на ряд подвидов, то процесс социальной дифференциации между цехами приводит к слиянию ряда ранее самостоятельных корпораций, в чем проявляется экономическое подчинение одного цеха другим.

Таким образом, и в старом корпоративном городе отчетливо проявляется процесс разложения средневекового способа производства, его подчинения торговому капиталу.

Итак, в ремесленном характере английской промышленности, в живучести городского корпоративного строя, в связи ремесла с земледелием, наконец, в правительственной политике консервирования и поддержки феодальных форм промышленного производства капитал находил сильнейшие препятствия к сколько-нибудь полному подчинению себе промышленного производства, границу своего промышленного применения.

Там, где экономические отношения требовали свободы и равноправия, политический строй противопоставлял им на каждом шагу цеховые путы и различные местные привилегии, цеховые привилегии стояли повсюду поперек дороги развитию мануфактуры.

В этих условиях только завоевание политической власти могло открыть путь для дальнейшего развития капиталистического производства.

Но было бы, однако, ошибкой преуменьшать роль торговли в процессе первоначального накопления капитала в Англии.

Известно, что до наступления капиталистической эры денежный капитал был единственной противостоящей земледелию формой богатства, капиталом вообще.

Таким он по преимуществу оставался и в первые десятилетия XVII в. Все, что мы узнали об условиях развития капиталистической промышленности в этот период, как нельзя лучше объясняет, почему денежный капитал лишь в незначительной степени успел к 40-м годам превратиться в капитал промышленный, почему, несмотря на жестокую эксплуатацию мануфактурных рабочих, промышленное применение капитала все еще оставалось наименее привлекательным для него полем деятельности, наименее прибыльной формой его использования. Даже в той сфере, где торговый капитал подчинил себе промышленность, купец только номинально был предпринимателем. Олицетворением капиталиста в XVII в. еще оставался купец, так как «собственно буржуазною экономическою сферою была в то время сфера товарного обращения».

Львиная доля накопившихся в стране капиталов все еще направлялась в торговлю и ростовщичество. Недаром английские экономисты первой половины XVII в. в один голос объявляют торговлю «основой процветания государства», «главным условием его благоденствия», наиболее легким и скорым путем обогащения и смешивают деньги с капиталом, золото — с богатством.

Для представителей монетарной и меркантильной системы создание сокровищ было конечной целью обращения. Отсюда их готовность принести «потребности своей плоти в жертву золотому тельцу».

Английские экономисты XVII в. рассматривали мировую торговлю и отдельные отрасли национального труда, непосредственно связанные с мировой торговлей, в качестве единственных источников богатства и денег, производство интересовало их лишь постольку, поскольку оно было источником, питающим внешнюю торговлю товарами.

Сколько бы потребительских ценностей ни производили бы плодородие почвы и прилежание человека, страна не будет по-настоящему богатой, если они не станут товарами для торговли с другими народами. Состояние внешней, а не внутренней торговли — вот что является в их глазах мерилом национального богатства и процветания данной страны. В этом их убеждал живой пример Голландии, Венеции и Генуи.

Для нас в данном случае совсем не важно, что адепты этих воззрений принимали видимость явлений за их сущность в этом сказывалась их историческая ограниченность, обусловленная зачаточным состоянием самого капиталистического производства. Для нас эти воззрения, служат сами по себе красноречивым свидетельством роли и значения торговли в Англии в первые десятилетия XVII в.

К началу XVII в. внутренний обмен уже давно вышел за рамки местных рынков, образовав единый национальный рынок, содействуя дальнейшей специализации отдельных районов.

Но именно поэтому масса мелких товаропроизводителей, преобладавших еще в национальном производстве, оказывалась зачастую на недосягаемом расстоянии от потребителей их товаров.

Между ними выросла фигура скупщика, посредника (middleman), игравшая все более значительную роль во внутреннем товарообмене.

О распространенности всякого рода посредников и скупщиков косвенно свидетельствует множество терминов, отведенных им в английском словаре XVII в. Морем и сушей со всех концов страны в Лондон доставляли продукты земледелия, скотоводства и мануфактуры. Он был подлинным центром образовавшегося национального рынка.

Представление о росте емкости внутреннего рынка могут дать следующие цифры: с 1534 по 1660 г. население Лондона увеличилось почти в 8 раз (с 60 тыс. до 460 тыс.); вместо 150 тыс. квартеров пшеницы ему теперь необходимо было 1150 тыс. квартеров. Росло неземледельческое население и в других районах страны. Так, по данным ценза начала XVII в., в Глостершире с земледелием было связано только 46,2% мужского населения в возрасте от 20 до 60 лет, остальные же 53,8% были заняты в промыслах и ремесле. Такая же тенденция существовала и в ряде других графств.

Однако в процессе первоначального накопления капитала решающее значение имела не внутренняя торговля, а внешняя.

Это обстоятельство всячески подчеркивают современные авторы экономических трактатов. Так, один из них — Мелайнс — писал: «Большие доходы короля... благородное занятие купцов, работа для продажи, улучшение земледелия зависят не столько от продажи своих, сколько от перепродажи чужих товаров, или, иными словами, от состояния посреднической торговли по образцу голландской».

Английская внешняя торговля сделала особенно большие успехи после гибели «Непобедимой Армады» в 1588 г. За первые 40 лет XVII в. обороты английской внешней торговли увеличились в два раза. Из нее были окончательно вытеснены иностранные купцы.

Уже в конце XVI в. иностранные купцы жаловались, что «английская нация благодаря своему могуществу и дерзости проникла так далеко, что... почти во всем христианском мире творит свою волю и захватывает в свои руки всю торговлю и все выгоды от нее». Как бы в подтверждение этого в 1598 г. в Лондоне был закрыт «Стальной двор» ганзейских купцов и отменены все их привилегии. Английские купцы почувствовали себя в силах обойтись без иноземных посредников.

Однако поперек дороги им становится монопольный характер английской внешней торговли. К началу XVII в. торговля с заморскими странами была сосредоточена в руках торговых компаний, которым за значительные суммы выдавались королевские патенты на торговую монополию в данной стране.

Так, торговля с Московским государством была исключительным правом Московской компании (возникла в 1555 г.), торговля с Африкой — Марокканской компании (1575), торговля с Прибалтикой — Остзейской компании (1579), с Ближним Востоком — Левантийской компании (1581). Наконец, в 1600 г. возникла знаменитая Ост-Индская компания, получившая исключительное право торговли с Ост-Индией. Королевской прокламацией запрещалось кому-либо, кроме Ост-Индской компании, ввозить в страну перец, все обязаны были приобретать перец только у членов этой компании. Хлопок имели право ввозить только купцы — члены Левантийской компании.

Возникшая еще в XV в. компания «купцов-авантюристов» получила монополию на торговлю английским сукном со странами Северо-Западной Европы.

Оживленная торговля короля патентами и лицензиями приводила к установлению монопольных цен на важнейшие товары, вывозившиеся и ввозившиеся в страну, что гарантировало громадные прибыли членам компаний.

Неудивительно поэтому, что внешняя торговля стала центром притяжения наиболее значительной доли всех накопившихся в стране капиталов. Достаточно сказать, что в 1617 г. едва ставшая на ноги Ост-Индская компания насчитывала уже 9514 пайщиков с капиталом 1629 тыс. ф. ст. Несмотря на многочисленность пайщиков, огромные прибыли компании распределялись фактически между немногочисленной группой денежных магнатов.

Так, например, хотя формально компания «купцов-авантюристов» насчитывала более 8500 членов, фактически же вся ее торговля была сосредоточена в руках не более 200 человек, преимущественно богатых лондонских купцов.

Такое же положение сложилось и во всех других компаниях. Высокие вступительные взносы (в компании «купцов-авантюристов» — 200 ф. ст.) закрывали доступ купцам с небольшим достатком. С другой стороны, требование 7-летнего ученичества отстраняло от участия в них купцов провинции.

Благодаря этому Лондон сосредоточил в своих руках практически всю внешнюю торговлю страны и, следовательно, львиную долю прибыли. Об этом можно судить по сумме вывозных пошлин. На Лондон приходилось 160 тыс. фунтов, тогда как на все другие порты королевства—только 17 тыс. фунтов.

Недаром еще на первом парламенте Якова I, в 1604 г., палата общин заявила королю: «Все суконщики и по существу все купцы Англии горько жалуются на сосредоточение торговли в руках богатых купцов Лондона к разорению всех других, в том числе и лондонских, купцов». Вся торговля королевства, продолжала палата, находится в руках самое большее 200 человек. В 1617 г. купцы Плимута жаловались королю, что их торговля понесла тяжелые потери вследствие того, что лондонцы «захватили в свои руки торговлю всего мира».

В результате политики монополии в Лондоне сложилась мощная купеческая олигархия, огромное состояние которой бросалось в глаза иноземным наблюдателям. В начале XVII в. венецианский посол сообщал домой: «Богатство лондонских граждан очень велико и является целиком плодом торговли. Многие накопили состояния в 100, 150 и 200 тыс. фунтов, а некоторые—даже более 500 тыс. фунтов».

В том факте, что торговля столь неравномерно распределялась по отдельным городам страны, в сосредоточении ее львиной доли в руках купеческой олигархии, в системе монополий и системе пошлин наиболее ярко проявлялась острота противоречий между потребностями экономической жизни страны и феодально-абсолютистской экономической политикой первых Стюартов. Их результатом был торговый кризис 20-х годов и прежде всего кризис сукноделия — этого национального промысла Англии.

В этих же фактах находило свое объяснение и последующее политическое размежевание в рядах буржуазии, которое произошло в канун революции 40-х годов.

Англия XVII в. продолжала оставаться аграрной страной с резким преобладанием земледелия над промышленностью, деревни над городом

Еще в конце XVII в. из 5,5 млн. ее населения три четверти, т.е. более 4 млн., проживало в деревне и было связано с земледелием. По вычислениям Петти, капитализированная рента земли и связанного с земледелием имущества составляла 210 млн. ф. ст., в то время как стоимость остального капитала оценивалась им в 40 млн. ф. ст.

Единственным крупным городом, заслуживавшим это название, был Лондон. В начале века в нем проживало около 200 тыс. человек, города Ньюкасл, Бристоль, Лидс, Манчестер, Норич и др. «не имели еще никакого значения» (Энгельс).

Английская промышленность ни по качеству своих изделий, ни по разнообразию их ассортимента не могла соперничать не только с голландской промышленностью, но и с промышленностью прирейнских городов. Что же касается английской торговли, то и она не могла идти ни в какое сравнение с торговлей Голландии.

Сухопутные дороги были столь плохи, что провоз по ним товаров обходился дороже их стоимости.

Морские же коммуникации из-за жалкого состояния английского флота почти целиком находились в руках голландцев. Даже сельдь, выловленная в английских водах, продавалась англичанам голландцами.

По сравнению с Голландией Англия была страной со слаборазвитой промышленностью и торговлей. Еще в первой половине XVIII в. Джон Смит в своих «Заметках о шерсти» писал: «Великобритания отличается от Голландии, как деревенский арендатор отличается от лавочника-лондонца». Для первой половины XVII в. это сравнение, во всяком случае, вполне справедливо.

И тем не менее все эти факты, предостерегающие нас от переоценки уровня развития английской промышленности и торговли в первой половине XVII в., отнюдь не означают, что Англия слишком медленно продвигалась по капиталистическому пути.

Нельзя допустить большей ошибки, чем судить о степени зрелости капиталистического уклада в экономике предреволюционной Англии только по состоянию ее промышленности и торговли.

Особенность социально-экономического развития этой страны в конце средних веков и в начале нового времени заключалась в том, что наиболее интенсивная капиталистическая перестройка средневекового способа производства началась в деревне раньше, чем в городе, и протекала радикальнее всего в земледелии. И именно здесь она достигла гигантского размаха.

Английское сельское хозяйство, издавна связанное с далекими рынками, намного раньше английской промышленности стало выгодным объектом приложения капитала, сферой крупного производства, рассчитанного на массовый сбыт. Экономическую эволюцию английской деревни ни в коем случае нельзя понять и объяснить вне связи с городским хозяйством не только Англии, но и континента.

Нет ничего удивительного поэтому в том, что процесс первоначального накопления капитала, основу которого составляли экспроприация сельскохозяйственного производства, обезземеление крестьянина, начался в Англии столь рано и именно здесь приобрел свою классическую форму. Именно тем обстоятельством, что английская деревня рано стала рассадником крупного производства, рассчитанного на массовый сбыт, объясняется, почему вплоть до настоящего времени ни одна страна не достигла такой степени развития капитализма и концентрации производства в сельском хозяйстве, какую мы наблюдаем в Англии.

Одним словом, если мы желаем воочию увидеть ту сферу английской предреволюционной экономики, где капитал не ограничивался, как это имело место в промышленности, использованием унаследованных от средних веков отношений производства, а беспощадно ломал эти отношения, создавая на их развалинах новые, наиболее соответствующие его потребностям, то мы должны обратиться к английскому сельскому хозяйству.

Англия является единственной в мире страной, где соответствующая мануфактуре стадия производства была достигнута в земледелии не только одновременно с промышленностью, но в ряде случаев раньше ее, где буржуазный способ производства внедрялся наиболее решительно в деревне вопреки феодальным формам землевладения. Это обстоятельство придало всему процессу первоначального накопления капитала в Англии всю его силу и размах. Именно на этой почве должно было наиболее ярко проявиться внедрение капиталистических отношений.

О степени интенсивности вторжения капитала в земледелие можно судить прежде всего по тому, какое огромное количество земель в течение предшествующего революции столетия переходит в руки людей, не связанных с земледелием.

Начиная с тюдоровской секуляризации факт все большего сосредоточения земель в руках денежных людей становится предметом жалоб, не прекращавшихся вплоть до революции.

В одной из жалоб Генриху VIII крестьяне писали: «Не только разные джентльмены вашего королевства, но многие купцы, суконщики, золотых дел мастера, мясники и кожевники и другие ремесленники, алчные и неразумные люди, ежедневно захватывают в свои руки больше ферм, чем они в состоянии сами обрабатывать».

В начале XVII в. Джон Норден замечает об этих приобретателях земель: «...они наперебой друг перед другом, как бы соревнуясь, старались захватить землю, заплатив любую цену».

Эта тяга буржуа к земле легко объяснима: земля все еще оставалась основой социального престижа и вместе с тем экономически наиболее обеспеченным объектом приложения капитала, и он туда устремился из всех сфер накопления. В отличие от других стран Европы этот процесс в Англии в XVI—XVII вв. сопровождался не «феодализацией капитала», а коренной ломкой традиционных форм земледелия.

Первые десятилетия XVII в. современный исследователь вопроса Тоуни справедливо назвал периодом «бума» поземельного рынка. Если Елизавета продала коронных земель на сумму в 817 тыс. ф. ст., то два ее ближайших преемника за 30 лет XVII в. продали земли на сумму, вдвое большую.

Все больше земли на рынок выбрасывали разорившиеся аристократы.

Из 2500 обследованных маноров, расположенных в 7 графствах, в период 1561—1600 гг. отчуждался каждый третий манор, в гораздо, большей пропорции происходило это отчуждение в период 1601—1640 гг.

О готовности денежных людей вложить свои капиталы в землю свидетельствуют и те огромные суммы, которые тратились компаниями осушителей на мелиорацию «великой» равнины.

За первые 50 лет XVII в. только компания графа Бедфорда истратила на осушение 300 тыс. ф. ст.

Но самым ярким свидетельством процесса интенсивного становления капиталистического способа производства в земледелии является распространение крупной, капиталистической аренды.

«...В Англии к концу XVI столетия,— указывает Маркс,— образовался класс богатых для того времени «капиталистических фермеров»»

О численности этого класса можно судить по данным Кинга, считавшего, что в конце XVII в. в Англии имелось 140 тыс. крупных и мелких арендаторов. Несомненно, что значительную часть этих арендаторов составляли капиталистические предприниматели.

Если вначале такие капиталистические хозяйства основывались на домениальных владениях лендлордов, то с течением времени они стали возникать и на землях, ранее обрабатывавшихся крестьянами, которых беспощадно сгоняли с них.

Так, например, в 3 из 9 обследованных маноров в Глостершире в начале XVII в. рента лордов уже полностью состояла из ренты лизгольдеров, в 4 других манорах она равнялась уже половине манориальных доходов.

О степени внедрения лизгольдеров в деревнях Сомерсетшира могут дать представление следующие сведения, почерпнутые нами из бумаг мировых судей. Жители прихода Хантспилл жалуются, что некогда здесь имелось 60 пашущих плугов (упряжек), теперь (время Якова I) — не более 23 «по той причине, что большая часть земли прихода ценой до 2 тыс. в год сдана в аренду различным лицам, живущим вне деревни (is leased to divers outdwellers)». В приходе Титенхулл некогда было 16 плугов, «теперь здесь 6 плугов: земля стоимостью в 800 фунтов в год сдана в аренду лицам, не живущим в приходе». В приходе Кингстон числилось 2700 акров земли,,из них 2 тыс. акров снимают «иногородние», живущие далеко от прихода.

Еще выше был удельный вес ренты лизгольдеров в графствах, расположенных неподалеку от Лондона.

Таким образом, важнейшая особенность социально-экономического развития Англии конца XVI и начала XVII в. заключается в том, что процесс складывания капиталистического способа производства именно в земледелии протекал наиболее бурно, наиболее революционно и с наиболее разрушительными последствиями для традиционных отношений. То обстоятельство, что английское земледелие одновременно с промышленностью достигло уровня мануфактурного производства, не только предопределило раннее созревание буржуазного уклада в экономике этой страны, но и столь своеобразную для английской революции расстановку классовых сил.

Ибо что означало столь раннее внедрение капиталистических элементов в земледелие, если не то, что в деревне сложилось новое дворянство, интересы которого пришли в острое противоречие с традиционными отношениями поземельной собственности,— класс, являвшийся естественным союзником городских буржуа в борьбе с абсолютизмом, стоявшим на страже незыблемости этих отношений.

Основой феодального строя в Англии оставалась феодальная собственность на землю. Несмотря на то что значительная доля земельной площади страны в течение XVI и в начале XVII столетий оказалась в руках «новых лендлордов», приобретших ее за «чистое золото» и поэтому считавших ее своей «благоприобретенной» собственностью, абсолютное большинство владений манориальных лордов страны являлось с точки зрения господствовавшего в стране феодального права «рыцарским держанием», обязанным верховному лорду, в большинстве случаев— королю, рядом повинностей и весьма ограниченным в праве распоряжения и т.п.

Хотя основная обязанность держания «на рыцарском праве» — военная служба королю, так же как и заменявший ее платеж — «щитовые деньги», к XVII в. ушла в область предания, все еще требовалось оказывать королю «субсидии» (aids), когда тот выдавал замуж старшую дочь или посвящал в рыцари старшего сына. Случай «пленения короля» и обязанность держателей его внести за него выкуп в XVII в. являлся уже юридическим анахронизмом. Размер этих «субсидий» отнюдь не был фиксирован, за исключением оговорки Великой хартии 1215 г., что он должен быть «разумным».

«Рыцарский феод» в XVII в. переходил по наследству уже столь свободно, как и всякая другая фамильная собственность, тем не менее здесь все еще действовал средневековый принцип единонаследия, согласно которому владение переходило лишь к одному из сыновей (старшему). Этот принцип вызывал естественное возмущение обделенных и именно поэтому искавших удачи на пути капиталистического предпринимательства.

При наследовании рыцарского держания сюзерен мог потребовать рельеф (выкуп), который в случае наследования крупных владений нередко становился предметом фискальных вымогательств. Что же касается непосредственных держателей земли от короля, то, кроме рельефа, они должны были при вступлении в наследство внести особый платеж (primer seisin), который равнялся полному годичному доходу от унаследованной земли.

Однако наибольшее возмущение и протест в рядах нового дворянства вызывала сохранявшаяся в силе средневековая система «опеки малолетних наследников» (мужчин до 21 года и женщин до 14—16 лет).

Малолетний наследник или наследница поступали под опеку верховного лорда вместе с принадлежавшей им землей. До наступления совершеннолетия подопечного лорд имел право бесконтрольно управлять его имуществом. Более того, он распоряжался судьбой наследников и в особенности наследниц, выдавая их замуж по своему усмотрению и превращая это право в предмет самых беззастенчивых коммерческих сделок с целью собственной наживы. Если подопечная отказывалась от предложенного ей опекуном брака, то она должна была выплатить последнему «стоимость брака», т.е. столько, сколько претендент был согласен заплатить за получение ее руки. Если же она выходила замуж без разрешения опекуна, то теряла в его пользу «двойную стоимость брака».

При наступлении совершеннолетия наследник мог потребовать у опекуна возврата своего владения, однако он обязан был за это внести ему «платеж за передачу» (oustre le main) в размере полугодичного дохода с земли; что же касается держателей непосредственно от короля, то они должны были при этом принять рыцарское звание или в противном случае уплатить произвольный штраф (fine).

Легко представить себе, в каком виде возвращалось это имение от опекуна, который не был обязан отчитываться за свое хозяйничанье. «Когда же,— писал Томас Смис во второй половине XVI в.,— подопечный получает, наконец, свое владение обратно... леса вырублены, постройки разрушены, имущество исчезло, земля сдана в аренду на много лет вперед или истощена до полной бесплодности... в результате он никогда уже не сможет вернуть владение к тому состоянию, в котором ему его оставил отец».

Наконец, владельцы рыцарских феодов были чрезвычайно стеснены и в праве распоряжения своим держанием. Феод не только не мог передаваться по завещанию, но и при жизни для отчуждения его требовалось согласие лорда. Что же касается непосредственных держателей короля, то они не могли этого сделать и после издания 18 статута Эдуарда I. Впоследствии им разрешалось отчуждать землю при условии уплаты файна в размере одной трети годичной стоимости владения. Отчуждение без разрешения наказывалось штрафом в размере годичной стоимости отчужденной земли.

Таковы вкратце основные правовые особенности рыцарского землевладения в Англии. Большинство из них продолжало существовать и в XVIII в.

Если эти нормы были еще в той или иной мере оправданы в период, когда держание было действительной опорой политической системы, то с торжеством абсолютизма они потеряли всякое разумное основание и стали лишь орудием для фискальных вымогательств короны.

Таким образом, в то время как превращение земли в условие капиталистического производства настоятельно требовало освобождения ее от оков феодальной собственности, абсолютизм стал на путь прямо противоположный — восстановления всей обветшалой системы рыцарского землевладения, пытаясь утилизировать право верховной феодальной собственности в интересах утверждения неограниченной власти короля и избавления от финансовой зависимости парламента. Тем более очевидным проявлением этой «феодальной реакции» было учреждение (еще при Тюдорах) Палаты по делам опеки и отчуждения (32, Генрих VIII, гл. 46), которой было поручено стоять на страже фискальных интересов короны, вытекавших из рыцарского держания. Стюарты не только продолжали судорожно цепляться за право верховных сюзеренов земли, но и превосходили своих предшественников в фискальной утилизации этого права. Яков требовал «субсидии» при посвящении в рыцари сына Генриха и при выдаче дочери замуж. Карл I собирал огромные штрафы за уклонение от принятия рыцарского звания и принесения феодальной присяги.

Может быть, наиболее ярко сущность вопроса о «рыцарском держании» раскрывается в росте доходов Палаты по делам опеки в правление первых Стюартов. Если в 1603 г. они достигали 12 тыс. ф. ст. в год, то в правление Якова они увеличились на 24 тыс. ф. ст., достигнув 36 тыс. ф. ст. в 1625 г. За 12 лет правления Карла I (1625—1637) доходы этой палаты снова увеличились на 47 тыс. ф. ст., достигнув в 1637 г. огромной суммы в 83 тыс. ф. ст.

Таким образом, феодальные права короны стали одной из важнейших доходных статей короны в период беспарламентского правления Карла I. Совершенно очевидно, что в своем стремлении к свободной, по существу буржуазной поземельной собственности «новые лендлорды» должны были неминуемо столкнуться с королевским абсолютизмом, стоявшим на страже незыблемости феодальных отношений собственности.

Но вместе с тем они должны были также столкнуться и с интересами абсолютно преобладавшей части английского крестьянства — йоменри.

Вопрос о социально-экономической природе йоменри еще далеко не решен, однако основные черты его не вызывают сомнения. «Изначальное» ядро йоменри составляли крестьяне-фригольдеры, ведшие самостоятельное хозяйство на свободной земле. Эта черта и легла в основу юридического толкования этого термина. С возникновением копигольда (XV в.) и освобождением от крепостной зависимости «последних вилланов» массы копигольдеров, которые по своей численности во много раз превосходили фригольдеров, фактически стали вести самостоятельное хозяйство на своей земле. Таким образом, начиная с XV в. основным костяком йоменри, т.е. крестьянства как класса, стали копигольдеры. «Постепенное исчезновение крепостничества в Англии,— писал Энгельс,— создало многочисленный класс свободных крестьян, землевладельцев (yeomen) или арендаторов...».

Традиционное, хозяйственно независимое землевладение отличало йоменов от держателей по «воле лорда» — арендаторов, наличие самостоятельного хозяйства отличало их от безземельных батраков.

Однако в условиях развитых товарно-денежных отношений XV—XVI вв. только что сложившееся как класс йоменри стало быстро размываться, поляризуясь на зажиточную верхушку и деревенскую бедноту. Численность самостоятельных хозяйств постепенно уменьшалась. Следовательно, и самый термин «йомен» стал применяться ко все более суживающемуся кругу жителей деревни. Однако вплоть до революции основным костяком йоменри оставалось среднее крестьянство, а в нем — копигольдеры. Копигольдеры сами называли себя йоменами; об этом свидетельствует петиция некоего Генри Уайта на имя протектора, в которой он заявляет: «У меня нет фригольда с доходом в семь фунтов... а только лишь один копигольд...», и тем не менее он называет себя Henry Wife, yeomen. Точно так же в петиции крестьян прихода Вудсток королю (1661) целая община называет себя «We yeomen — land holders», а на поверку оказывается, что копигольдеры составляют 9/10 всей этой общины. Следовательно, йоменри— термин социально-экономический, а не юридический; он означал крестьянство как класс в эпоху, переходную от феодализма к капитализму. Отсюда очевидно, что этот термин ближе всего к русскому термину «крестьянин». Трагедия английского крестьянства не в малой мере объясняется тем, что уже в условиях средневековья этот класс оказался резко дифференцированным как с юридической, так и с социально-имущественной точки зрения. Фригольдеры, копигольдеры и лизгольдеры — таков его состав с точки зрения юридической. Надельные крестьяне (husbands) и безземельные (коттеры) — таков его состав с точки зрения социально-имущественной.

Противоречивые интересы, а подчас и прямой антагонизм между этими прослойками разрывали на части крестьянскую деревню, ослабляя ее солидарность.

И если тем не менее мы еще можем в канун революции говорить о крестьянстве как едином классе — йоменри, то только потому, что в ходе антифеодальной буржуазной революции его основные интересы оказались сильнее всего выраженными.

Если в борьбе с абсолютизмом Стюартов «обуржуазившиеся» земельные собственники могли рассчитывать на широкую поддержку йоменри — недаром еще восстание Кета Норфокского в 1549 г. требовало, между прочим, уничтожения права феодальной опеки,— то стремления «новых лендлордов» превратить свои имения в частную, неограниченную собственность должны были неминуемо столкнуться с интересами той части английского йоменри, которая являлась традиционной соучастницей этой собственности.

Дело в том, что дворяне, ставшие на путь «буржуазного использования земли», теперь претендовали на земли, которые долгие века обрабатывались многими поколениями крестьян-копигольдеров, смотревших на нее, как на свою собственность.

Таким образом, в английской деревне должна была неминуемо разгореться ожесточенная борьба за землю между «новыми лендлордами» и капиталистическими арендаторами, с одной стороны, и основными массами крестьянства (йоменри) — с другой.

Огораживания — процесс насильственной экспроприации крестьянской общины и монополизации земельной собственности в руках крупных землевладельцев (лендлордов), систематическое повышение земельных рент и использование норм общего права с целью выжить обычных держателей с земли — вот что составляет сущность процесса насильственной ломки традиционных поземельных отношений, предпринятой с целью привести их в соответствие с требованиями капиталистического способа производства в сельском хозяйстве. Таковы наиболее яркие признаки наступления «железного века» капитала в английской деревне.

«...Нигде на свете,— писал Маркс,— капиталистическое производство, начиная с эпохи Генриха VII, не расправлялось так беспощадно с традиционными земледельческими порядками, нигде оно не создавало для себя таких адекватных условий, нигде не подчиняло себе этих условий до такой степени. Англия в этом отношении — самая революционная страна в мире. Все исторически унаследованные распорядки, там, где они противоречили условиям капиталистического производства в земледелии или не соответствовали этим условиям, были беспощадно сметены...».

Однако огораживания в известной мере наталкивались на сопротивление абсолютистского режима, усматривавшего в них угрозу своему собственному могуществу.

Хотя законы против огораживания оказались в общем бесплодными, тем не менее их тормозящая роль не подлежит сомнению. Стоило Якову I отменить тюдоровское законодательство, как новая волна огораживаний в начале XVII в. поднялась столь высоко, что вызвала массовое восстание крестьян в центральных графствах страны (1607),

Восстание было подавлено силой оружия, но вместе с тем пришлось восстановить действие тюдоровских статутов.

В итоге к моменту революции огораживания лишь сравнительно в немногих графствах успехи коренным образом видоизменить привычную картину открытых полей.

Другим, едва ли не более действенным в тех условиях методом борьбы лендлордов против крестьянского землевладения было повышение, или «улучшение», рент держателей. К сожалению, эта сторона процесса остается до сих пор крайне недостаточно исследованной, хотя архивные возможности для этого .поистине огромные.

Для уяснения существа и последствий этого процесса мы должны обратиться к характеристике английского крестьянства времен первых Стюартов. И здесь мы столкнемся с интереснейшей иллюстрацией того, каким образом новый способ производства и соответствующие ему отношения собственности в условиях, когда они еще не стали политически господствующими, утверждаются под покровом традиционных юридических форм, являясь на деле их полным отрицанием.

К началу аграрной революции, т.е. в XV в., преобладающее большинство населения страны, подчеркивает Маркс, состояло «из свободных крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство, за какими бы феодальными вывесками ни скрывалась их собственность» Но именно это различие «вывесок», т.е. юридических титулов крестьянского земельного держания, не игравшее сколько-нибудь существенной роли в «золотой век» (в XV в.) английского крестьянского землевладения, приобрело огромное значение для судеб крестьянства в XVI—XVII вв. в условиях наступившей аграрной революции.

Манориальные описи делят крестьян-держателей в основном на две юридические категории: фригольдеров и копигольдеров. Фригольд был свободным держанием на общем праве, т.е. наиболее близкой к частной собственности формой английского землевладения; копигольд в отличие от него был несвободным держанием на обычном праве манора, наиболее полно отражавшим феодальную собственность на землю.

Если юридическая вывеска «держания» для фригольдера выражалась в необходимости уплачивать зачастую лишь символические ренты, в остальном ему было гарантировано почти римское «jus utendi et abutendi», то для копигольдера феодальная вывеска выражалась в такой сумме повинностей и ограничений пользования, которая ярчайшим образом раскрывала его подневольную, феодальную сущность. Следовательно, именно в копигольде нужно усматривать наиболее характерное проявление феодальной эксплуатации крестьянства в английской предреволюционной деревне.

Прежде всего следует иметь в виду, что в отличие от французской цензивы отнюдь не весь копигольд был держанием наследственным, наоборот, есть основания предполагать, что абсолютно преобладающую часть копигольдерской земли в Англии занимали держания на срок одной или нескольких жизней (обычно трех).

Это обстоятельство имело роковые для копигольдеров последствия, так как после истечения срока держания лорд мог менять его условия, повышать платежи и повинности

Но самым опасным оружием лордов в борьбе против крестьянского землевладения были допускные файны (fines of admitance), взимавшиеся при переходе держания по копии в другие руки.

Так как размер этих платежей, как правило, зависел от воли лорда, то при желании выжить копигольдера с земли было достаточно затребовать у него непосильный файн за допуск. Вместе с тем изменялись и условия копигольдерского держания — повышались ежегодные рентные платежи (redditus).

Динамика земельной ренты в Англии XVI—XVII вв., как уже отмечалось, еще ждет своего исследователя. Тем не менее и те данные, которыми наука уже располагает, позволяют вопреки мнению современников именно в ней, а не в огораживаниях усматривать главное зло, обрушившееся на йоменри в предреволюционную эпоху. Выборочно рост земельной ренты представляется следующим образом. В Норфоке — Сеффоке рента за пахоту возросла в 6 раз за полстолетия (между 1590—1600 и 1640—1650 гг.), в Эссексе — в 4 раза за столетие (середина XVI — середина XVII в.), в Уорвикшире — в 3 раза (с 1556 по 1613г.), и повторно — в 3 раза (с 1613 по 1648 г.). В Ноттингемшире в течение XVI в. рента возросла в 6 раз, в Уилтшире с середины XVI по середину XVII в. рента возросла в 4 раза, а если считать с начала XVI в., то — в 8 раз. Новейший исследователь этого вопроса Керридж доказала, что рост ренты отнюдь не был вызван дороговизной, наоборот, динамика ренты опережала на протяжении всего XVI в. динамику цен на основные сельскохозяйственные товары. Так, если уровень 1510—1519 гг. взять за 100, то уровень ренты в 1610—1619 гг. составлял уже 829, в то время как уровень цен на пшеницу — 495, на ячмень — 501, а на шерсть — всего 175.

Если в отношении ренты лорды маноров были еще в какой-то мере связаны традицией, то в отношении файнов их аппетиты были поистине ненасытны. Хотя динамику файнов гораздо труднее изучить, в отдельных случаях она все-таки может быть установлена. Так, если в маноре Браунхем с 31 мая 1554 г. по 25 октября 1557 г. файны копигольдеров принесли лорду $ 256.8.4, то с 25 сентября 1570 г. по 22 сентября 1589 г. они составляли сумму в $ 502.6.8, а с 1590 по 1612 г.—$ 647.5.8. Файны копигольдеров на землях коронного домена были в 1614—1615 гг. в 10 раз выше того, что взималось здесь в прежние годы.

Насколько возросла феодальная эксплуатация держателей земли, видно из следующих данных. Бели доходы в 9 манорах лорда Сеймура в 1575—1576 гг. составляли ?475.12.572, то в 1639—1640 гг. они равнялись ? 1429.11.0, т. е. возросли почти в 3 раза. Общие доходы владений Гербертов увеличились между 1567—1558 гг. и 1631— 1632 гг. в 2,5 раза.

Примером может служить манор Уитли (графство Ноттингем), держатели которого в 1607 г. жаловались на то, что при переходе держания из рук в руки плата за допуск увеличилась в 45 раз по сравнению с традиционными файнами. Повышение копигольдерских файнов было не только главным способом в повышении феодальных доходов в обход «обычая», но, как уже указывалось, и важнейшим фактором обезземеливания массы копигольдеров.

Неудивительно поэтому, что многие копигольдеры были вынуждены «отказываться» от своих держаний и становиться арендаторами (tenants at will) клочков земли на «воле лорда».

От копигольдеров требовалось и много других чисто феодальных повинностей в пользу лорда: гериот — после смерти держателя, панагий — за пользование пастбищем и лесом; их облагали тальей и всякого рода субсидиями в пользу лордов, принуждали молоть зерно на господской мельнице, пользоваться господской печью, т.е. платить за баналитеты.

Даже в XVII в. повинности обычных держателей заключались не только в денежных платежах; во многих графствах, в особенности на западе и севере страны, сохранились натуральные оброки и приношения зерном, бобами, яйцами, курами и т.д.

Более того, от копигольдеров, несмотря на то что они уже давно были лично свободными людьми, нередко требовали отбывать барщинные повинности на пахоте, косьбе, извозе. К тому же копигольдеры были чрезвычайно стеснены в праве распоряжаться своим наделом, они не могли его ни продать, ни заложить, ни сдать в аренду, ни обменять его без ведома лорда. Наконец, копигольдеры все еще были подсудны суду лорда, подвержены его полицейскому надзору.

Таким образом, копигольд был наиболее ограниченной, бесправной и эксплуатируемой формой крестьянского держания предреволюционной Англии. У нас нет точных данных о соотношении фригольда и копигольда в крестьянском землевладении накануне революции 40-х годов, но нет никаких сомнений, что копигольд был абсолютно преобладающей формой крестьянского держания и что, следовательно, копигольдеры составляли основной костяк крестьянства в целом.

Так, например, по подсчетам современного исследователя, в начале XVII в. 61,1% держателей в 118 манорах, расположенных в различных графствах страны, были копигольдерами. Из 9 обследованных маноров в Глостершире в 2 вся земля была копигольдом и в 4 копигольд составлял преобладающую часть площади. Фригольд был везде совершенно ничтожным. Даже в восточных графствах, славившихся своим фригольдерским населением, 1/3 земель в 11 обследованных манорах составляла копигольд.

Именно поэтому от судьбы копигольда, от того, будет ли он превращен во фригольд, т.е. в свободное держание, защищенное общим правом страны, зависела судьба крестьянского землевладения Англии в целом. Не трудно себе представить, сколь разрушительным и пагубным было для копигольдеров раннее внедрение капиталистических элементов в землевладение в условиях, когда крестьянство как класс еще не успело закрепить за собой юридически складывавшуюся в недрах средневековой деревни форму парцеллярного землевладения.

В то время как единственным условием дальнейшего укрепления крестьянского землевладения была нерушимость традиций поземельных отношений, которые сложились в Англии гораздо менее благоприятно для крестьянства, чем это имело место хотя бы в той же Франции, эти отношения подверглись разрушительному воздействию капиталистического развития задолго до того, как крестьянское землевладение успело получить даже призрачный оплот в законах буржуазного государства.

Таким образом, английское крестьянство еще до революции оказалось под двойным ударом: с одной стороны, этот класс усиленно разрушался под нажимом дворянства в лице манориальных лордов, с другой стороны, его разрушали губительные для мелкой собственности вообще и на этой ступени ее развития в особенности капиталистические отношения.

Но именно потому, что английскому крестьянству пришлось столкнуться с капиталистическими отношениями в земледелии еще в условиях господства феодальной собственности на землю и на протяжении более полутора веков оно подвергалось разрушительному воздействию этих отношений, оно оказалось накануне буржуазной революции глубоко дифференцированным.

В данном случае речь идет не о возникновении простого имущественного неравенства, не затрагивавшего основ крестьянской общины, как это имело место уже в период господства феодализма, а о процессе, совершавшемся в условиях созревания капиталистического уклада, в период перерастания простого товарного производства в производство капиталистическое, когда дифференциация деревни означала ее размыв, процесс «раскрестьянивания», «коренное разрушение старого патриархального крестьянства» и создание новых типов сельского населения, замену старого крестьянства «совершенно новыми типами сельского населения,— типами, которые являются базисом общества с господствующим товарным хозяйством и капиталистическим производством».

Если в других странах Европы этот процесс приходится главным образом на время после буржуазной революции, то в Англии он предшествовал ей. В этом заключается одна из важнейших особенностей социальной эволюции в английской деревне.

Процесс усиленного размыва английского крестьянства в XVI—XVII вв. наиболее ярко проявился в росте его безземельного слоя, так называемых коттеров. Его удельный вес в английской деревне первой половины XVII в. был поистине огромным.

Исследование истории коттеров составило бы, несомненно, интереснейшую главу предыстории капиталистического производства в Англии. В данном же случае мы ограничимся лишь самой общей характеристикой этого слоя сельского населения. Основной чертой является второстепенный характер периодических различий титулов держателя и первостепенное значение общности имущественного положения. Коттер мог быть копигольдером или лизгольдером, он мог .быть даже фригольдером, это не меняло существа — отсутствия у него условий для ведения самостоятельного крестьянского хозяйства. Коттер не мог прожить на доходы со своего хозяйства. Они были для этого слишком незначительными, поэтому он вынужден был либо искать заработок в качестве батрака — в чужом хозяйстве, либо заняться ремеслом. Однако и в качестве ремесленника коттер — чаще всего «рабочий на дому», эксплуатируемый скупщиком.

Таким образом, с социальной точки зрения коттер XVII в. эксплуатировался вдвойне — как держатель в маноре и как «наемный рабочий; он наиболее яркая «промежуточная» фигура переходного века, связующее звено между городским плебсом и крестьянской деревней. Коттер — деревенский плебей, одна из примечательных особенностей социальной структуры Англии первых Стюартов.

С крестьянством коттеров объединяет общее стремление к уничтожению власти лорда над землей и прежде всего над общинными угодьями, служившими основным подспорьем их экономического быта, с городским плебсом их роднит ненависть к миру собственников. Отсюда возникают «уравнительные тенденции» в их «социальной психологии». Эта двойственность в позиции коттеров ярко отразится в памфлетах Уинстенли — их идеолога в революции XVII в. Но, чем быстрее множились ряды коттеров, тем больше суживался состав йоменри.

С какой быстротой «раскрестьянивалась» английская деревня, ярче всего показывает эволюция термина «йомен». В XV в., как мы видели, под этим термином понимали самостоятельно хозяйствующего на своем наделе крестьянина — фригольдера или копигольдера — в противовес арендатору, лишенному какого-либо права на землю, и батраку, не имевшему земли. Так, йомен — это средний крестьянин, независимо от того, под какими юридическими вывесками он владеет землей. Главная его черта — самостоятельное хозяйство. Именно так еще понимал этот термин Бэкон, писавший в своей истории Генриха VII: «Для поддержания могущества и нравов в королевстве было в высшей степени важно сохранить достаточные размеры держания, чтобы обеспечить безбедное существование здоровым и сильным людям и закрепить большую часть земли королевства во владении йоменри, т.е. людей среднего состояния между благородным и коттерами...».

Еще отдельные памятники середины XVI и XVII в. свидетельствуют о том, что именно таким было первоначальное и широкое употребление этого термина.

В сочинениях Смиса, Гаррисона, Вильсона и др. йомен означает уже только богатую, преимущественно фригольдерскую, верхушку крестьянства. Это немногочисленная прослойка, стоявшая по своему имущественному положению очень близко к джентри.

Так, в начале XVII в. Вильсон насчитывал среди английского крестьянства следующие группы: 10 тыс. йоменов, которые в состоянии были тратить ежегодно от 300 до 500 ф. ст. и нередко давали деньги взаймы королеве (т. е. Елизавете); 80 тыс. фригольдеров, имевших по 5 — 8 молочных коров, 5 — 6 лошадей, не считая мелкого скота. Остальных же крестьян Вильсон относит к категории копигольдеров и коттеров. Многие из них, замечает он, столь же состоятельны, как и первые, другие же так бедны, что вынуждены наниматься на работу.

В конце века картину дифференциации английского крестьянства попытался нарисовать Кинг. Если верить ему, то в Англии этого времени насчитывалось: фригольдеров крупных — 40 тыс., фригольдеров мелких — 120 тыс., арендаторов — 140 тыс. и около 400 тыс.— бедных и батраков.

В этих цифрах прежде всего вызывает удивление: куда девались копигольдеры? Только в виде предположения можно усматривать их, с одной стороны, среди арендаторов и с другой — среди бедняков и батраков. Удивительно, как мало времени понадобилось, чтобы полностью стереть их фактическое отличие от арендаторов и батраков. Таким образом, статистика Кинга как нельзя лучше свидетельствует, каково было положение копигольдеров полвека спустя после революции.

К моменту революции 40-х годов деревня все больше расслаивалась на богатую верхушку, которая во всех решающих вопросах деревенской действительности — огораживания, ренты и т.д.— шла в ногу с сельскими сквайрами, и массу малоземельных и безземельных коттеров и батраков, которым завоевание буржуазного права собственности само по себе не могло принести социального избавления, так как у них уже не было своей земли.

Такова общая тенденция аграрного развития Англии в XVI—XVII вв.

Становится совершенно очевидным, что история крестьянства в целом и изменения в соотношении различных групп крестьянства — крупного, среднего, мелкого и беднейшего — отнюдь не совпадают. Удельный вес этих групп оказывается весьма различным до революции, в период революции и вслед за ней. Во-вторых, становится совершенно ясным, что в революционный период и последовавшие за ним десятилетия происходили важнейшие сдвиги как в распределении земельной собственности между различными классами землевладельцев, так и между различными группами собственников-крестьян. Анализ дифференциации крестьянства в XVII в. и земельных сдвигов XVIII в. чрезвычайно важен для уяснения роли крестьянства в революции 40—50-х годов XVII в. и характера крестьянских движений данного периода. Без глубокой разработки проблемы дифференциации крестьянства невозможно подлинно научное изучение истории этого класса, крестьянских движений и анализ крестьянских программ. Постановка проблемы дифференциации крестьянства требует привлечения соответствующих источников, т.е. ренталей, описей и приговоров об огораживании в первую очередь, и их статистической обработки. Различные описания современников, характеристики различных групп крестьянства, которые даются в произведениях английских экономистов XVII—XVIII вв., в юридических трактатах и тому подобных источниках, могут лишь дать ряд данных для суждения о типах крестьянских хозяйств, о правовой природе крестьянского держания, но отнюдь не массовый материал для характеристики поземельных отношений, распределения феодальной земельной собственности между различными классами и различными группами крестьянства. А именно эти последние данные и требуются для марксистско-ленинской постановки проблемы дифференциации крестьянства.

Изучение источников, отражающих аграрную действительность поземельных и рентных отношений, а также хозяйственную и правовую практику английского манора XVII—XVIII вв., статистический анализ содержащихся в них фактов экономической истории и закономерных тенденций в развитии английского крестьянства и его различных групп сделают возможным ответ на вопрос о положении крестьянства. Лишь таким путем мы сможем разрешить ряд спорных вопросов, связанных с происхождением, характером земельной собственности и хозяйства йоменри, ролью английского крестьянства и его различных групп в буржуазной революции 40-х годов XVII в., определить характер крестьянских движений и проанализировать последствия буржуазной революции для крестьянства.

Однако наши данные слишком немногочисленны, чтобы на их основании делать какие-либо окончательные выводы. Одно несомненно, что социальные процессы, происходившие в английской предреволюционной деревне, обусловливали острую, массовую и дифференцированную классовую борьбу на почве аграрного вопроса. Аграрный вопрос был важнейшим социальным вопросом Англии начала XVII в. Борьба за то или иное решение этого вопроса определила расстановку классовых сил в грядущей революции.

Развитие капитализма в Англии привело к тому, что дворянство раскололось на две антагонистические группировки, одна из которых — старое дворянство — представляла отживающий феодальный способ производства, в то время как новое дворянство представляло развивающиеся капиталистические отношения.

Это несовпадение классовых граней с сословными, поскольку речь идет о дворянстве, было той особенностью, которая придала революции 40-х годов все ее историческое своеобразие и предопределила как характер, так и конечный результат событий.

«Загадка консервативного характера английской революции объясняется длительным союзом между буржуазией и большей частью крупных землевладельцев, союзом, составляющим существенное отличие английской революции от французской... Этот связанный с буржуазией класс крупных землевладельцев... находился, в отличие от французского феодального землевладения 1789 г., не в противоречии, а, наоборот, в полном согласии с условиями существования буржуазии».

Этим объясняется огромная важность всей проблемы о социальной природе нового дворянства. К сожалению, эта проблема еще не получила сколько-нибудь исчерпывающей разработки в нашей историографии, поэтому все, что можно сказать по этому поводу, сводится скорее к постановке вопроса, чем к его разрешению.

Новое дворянство порождено английским XVI в., точно так же как именно им порожден и класс капиталистических фермеров.

Но, признав это основное, исходное положение, становится очевидным, что речь идет о классе, вновь образовавшемся, о классе, «социальным материалом» для которого сплошь и рядом служили вовсе не потомки средневековых лордов, а представители денежного капитала, нажитого вне деревни и примененного ими в том числе и для приобретения земельной собственности.

Новое дворянство рождается не только и не столько за счет перехода в его руки доменов секуляризованных монастырей, конфискованных Тюдорами у старой своевольной феодальной знати, сколько за счет крестьянства и крестьянского землевладения. Иначе говоря, новое дворянство вырастает не только из сохранения монополии на землю, но и из распространения ее на крестьянское землевладение в результате насильственной экспроприации образовавшейся под «феодальными вывесками» мелкой земельной собственности английского йоменри.

Земельная монополия лендлордов — этот отличительный феномен буржуазной Англии — возникла в результате аграрного переворота, в результате насильственного уничтожения крестьянского права собственности.

Такова историческая значимость самого факта рождения нового дворянства. Новое дворянство родилось как буржуазный антагонист крестьянства.

Его рождение, по словам Маркса, означало, что собственность, добытая трудом собственника, основанная, так сказать, на срастании отдельного независимого работника с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации формально свободной рабочей силы.

Отличительной чертой нового дворянства является буржуазный характер его хозяйственной деятельности, заключающийся не только в стремлении перестроить землевладение на буржуазных началах, но и в стремлении вести само земледелие в качестве предпринимателя-капиталиста.

Тот тип лендлорда, который сложился в Англии XVIII в., лендлорда — получателя земельной ренты, совершенно не исчерпывает облика нового дворянства предреволюционной эпохи. Новые дворяне получают не только земельную ренту, но сплошь и рядом и капиталистическую прибыль. Это не только землевладелец и сельский хозяин, но и промышленник и коммерсант.

Знаменательно, что промышленная история Англии XVII в., как и история ее торговли,— не только дело рук буржуазии. В значительной мере она творилась представителями дворянства. Основное в облике нового дворянства заключается в том, что во всех сферах хозяйственной деятельности новый дворянин выступает бродилом нового уклада, проводником новых экономических отношений. Это наиболее беспощадный к традиционным отношениям лендлорд-огораживатель — жестокий враг обычных держателей, всеми средствами выживающий с земли копигольдеров и мелких фригольдеров, платящих обычную ренту. Он предпочитает им крупных арендаторов, уплачивающих рыночную ренту. Но весьма часто он сам ведет крупное капиталистическое хозяйство при помощи батраков. Мы его встречаем то как крупного арендатора в соседнем маноре, то как крупного копигольдера. Он выращивает скот для сбыта на лондонских рынках, он разводит стада овец и продает крупные партии шерсти, он держит стада молочных коров и вывозит не только в Лондон, но и за границу много сотен бочек масла и кругов сыра.

Но, как уже указывалось, свою деятельность он отнюдь не ограничивает сельским хозяйством; новый дворянин — коммерсант, зачастую член торговой компании, инициатор заморских экспедиций, основатель факторий, судовладелец, он — промышленник, создающий новые отрасли промышленности, строитель мануфактур, изобретатель новых способов производства, новой технологии.

Он человек «ученых профессий» — юрист, нотариус, землемер, пуританский проповедник (приходской церкви), мировой судья. Одним словом, получение земельной ренты во всех ее видах отступало зачастую на задний план в доходах этого класса перед доходами от торгово-промышленных и иных несельскохозяйственных занятий.

Преобладание предпринимателя над землевладельцем, получателя капиталистической прибыли над получателем земельной ренты в экономическом облике нового дворянина отмечали многие государственные деятели и писатели того времени.

Такой проницательный наблюдатель современной ему действительности, как Бэкон, указывает на существование множества путей для обогащения.

«Улучшение почвы», иными словами, приспособление землевладения к потребностям капиталистического производства,— «наиболее естественный путь», заключает он, но «слишком медленный». И далее он сообщает, что ему известен дворянин с наибольшим для того времени доходом — благодаря чему же? Благодаря тому, что тот — в одно и то же время «крупный скотовод, овцевод, торговец древесиной, углем, зерном, фабрикант олова и железа».

Монополии и скупка товаров для перепродажи являются самыми важными средствами обогащения.

Другой современник — Оглендер рассуждает следующим образом: «Для простого сельского джентльмена нет возможности когда-либо разбогатеть. Для этого он должен иметь какое-нибудь еще другое «призвание» (vocation) ». Среди таковых он ставит на первое место торговлю и заключает: «Только следуя за плугом (т.е. только занимаясь сельским хозяйством.), он никогда не разбогатеет»

Об этом свидетельствуют и другие источники.

Таким образом, новое дворянство первой половины XVII в. — это своего рода «социальный гибрид» дворянина-землевладельца и предпринимателя-капиталиста. Пока трудно указать соотношение в доходах нового дворянства земельной ренты и предпринимательской прибыли, но что они, как правило, совмещались, в этом нет сомнения; сквайр-лендлорд, получатель ренты, — скорее фигура послереволюционная, чем дореволюционная.

Везде и повсюду новый дворянин привносит в деятельность неутомимую жажду наживы, жажду обогащения.

Все сказанное не должно означать, что между новым дворянством и буржуазией не было никаких экономических и социальных разграничительных граней. Такая грань существовала, и довольно резкая: она заключалась в том, что при всей разнородности сфер экономической деятельности дворянство в своей основе оставалось классом землевладельческим, со всеми его социально-политическими атрибутами. И поэтому оно составляло часть политически господствующего сословия страны, чего нельзя сказать о буржуазии. Это были не только рыцари наживы, но и рыцари шпаги, и в качестве таковых они занимали главные должности местной администрации: мировых судей, генерал-лейтенантов и вице-адмиралов графств. Их влияние в качестве землевладельцев гарантировало им место в палате общин не только от графств, но сплошь и рядом также от городов и местечек.

Сильное своим социальным престижем, привилегиями, экономическим положением, новое дворянство было среди всех классов и групп антиабсолютистской оппозиции наиболее сплоченным и организованным, наиболее подготовленным для роли гегемона в буржуазной революции.