Еще более решительный приказ получил шериф графства Ноттингем в связи с тяжбой держателей манора Coton сих лордом Рожером де Валлибус. Шерифу было приказано, «чтобы, если указанному Рожеру придется принуждать указанных держателей к выполнению этих повинностей, при помощи захвата скота или движимости, шериф ни в коем случае не освобождал бы (захваченное имущество) под предлогом какого-либо приказа, исходящего из королевской канцелярии, если в этом приказе ничего прямо не сказано о данном судебном решении». Такие же приказы нередко выдавались в суде для предъявления шерифу по поводу принуждения держателей к восстановлению изгороди или рва или с целью запретить им пользоваться теми или иными общинными угодьями. Но классовая, враждебная крестьянству роль королевского судебно-административного аппарата не исчерпывалась теми мерами принуждения, которые вытекали из судебных постановлений или специальных королевских распоряжений. Может быть, в еще большей мере она проявлялась в тех бесконечных злоупотреблениях и насилиях, которые представители этого аппарата чинили по отношению к крестьянам, в интересах их лордов и соседей-феодалов, а также и с целью личного обогащения. Хорошо известно, какие широкие размеры в XIII—XIV вв. приобрело взяточничество в среде судейских чиновников. В статутах XIII в. то и дело встречаются адресованные им запрещения брать взятки в какой бы то ни было форме или поддерживать в суде одну из тяжущихся сторон за денежное или земельное вознаграждение. Известно также, что все эти постановления соблюдались очень плохо и что в 1289 г. Эдуард I вынужден был сместить за взяточничество двух судей Королевской скамьи из трех и четырех судей суда общих тяжб — из пяти. При этом король конфисковал у них огромные суммы денег, награбленных при помощи всевозможных взяток. Столь же обычны в XIII в. были разнообразные злоупотребления местной администрации. Это можно видеть уже из опросных статей — capitula, легших в основу расследования 1274 г., результатом которого явились Сотенные свитки этого года. Присяжные должны были ответить на следующие вопросы: какие шерифы и бейлифы берут взятки за сокрытие и поддержку уголовных преступников (ст. 15) и за освобождение свободных жителей графств от участия в жюри и ассизах (ст. 16); кто из них незаконно штрафует лиц, назначенных сверх нормы в жюри и ассизы, с целью вымогать у них деньги (ст. 17); имеются ли в сотне должностные лица, которые, злоупотребляя своей властью, безосновательно обвиняют людей в тяжелых уголовных преступлениях, отнимая у них под этим предлогом земли и доходы (ст. 20). Расследование должно было указать ,на шерифов, которые, получая с населения королевские долги, не выдают расписок (ст. 22) и берут взятки за отсрочку в принятии рыцарского звания у тех, кто по своему имущественному положению обязан его принять (ст. 23), обнаружить шерифов и бейлифов, которые ложно обвиняют невинных людей с тем, чтобы вымогать с них деньги за снятие этих обвинений (ст. 26), всех чиновников, которые за взятки выпускают из тюрьмы заведомых убийц и грабителей (ст. 27) и вообще берут взятки и подарки (dona, lucra, munera) за выполнение своих прямых обязанностей (ст. 33 ). Уже один этот перечень наглядно показывает, какой изобретательностью отличались представители местной администрации в притеснении населения графств. Еще более яркий материал представляют ответы присяжных на эти вопросы, зафиксированные в Сотенных свитках 1274 г. Присяжные сотни Weresle в Кембридшире свидетельствуют, что Роберт Эстрендж (Esternge), шериф графства, содержит некоего обвинителя (probatorem) и с его помощью обвиняет достойных людей, и даже когда показания присяжных оправдывают этих людей, указанный шериф тем не менее берет с них по полмарки. Присяжные приводят 7 подобных случаев. Такие же обвинения по адресу шерифа повторяют и присяжные других сотен этого графства. Покрывая уголовных преступников, шерифы и бейлифы часто подвергали преследованию пострадавших, принуждая их отказываться от своих уголовных исков. В этом отношении очень характерен случай, о котором сообщают присяжные сотни Staynleyf в йоркшире: «Когда Гуго де Резингль возбудил обвинение против монахов и послушников монастыря de Salle в убийстве Вальтера, его брата, монахи так поладили с Генрихом де Нормантон (помощником шерифа), что тот должен был обвинить вышеупомянутого Гуго в разбое и арестовать его; узнав об этом, Гуго бежал из этих мест и не осмелился поддерживать в суде свое обвинение». Источником постоянных злоупотреблений и притеснений местного населения были широко практиковавшиеся в графствах захваты скота и инвентаря свободных держателей в порядке меры принуждения. Сотенные свитки очень ярко показывают, какое огромное значение они имели на практике. Присяжные сотен Harrig и Teigeburgg в Девоншире приводят несколько любопытных фактов такого рода. Так, в сотне Harrig шериф графства Рожер Придеус (Prideaus) приказал своим бейлифам захватить скот Генриха Кильдрингтона— 8 быков и 10 голов нерабочего скота — в деревне Colebrok весной 1272 г. и угнать его в манор, принадлежавший графу Корнуольскому. Когда пострадавший попросил у шерифа распоряжения отпустить скот, «согласно законам и обычаям Англии», то шериф отказался это сделать и задержал скот до тех пор, пока Генрих не уплатил ему 40 ш. без всякого судебного постановления. И количество скота и сумма штрафа указывают на то, что потерпевший принадлежал к числу держателей крестьянского типа, хотя и сравнительно зажиточных. Однако шериф не успокоился на этом; в следующем 1274 г., как сообщают присяжные той же сотни, он снова приказал бейлифу графа Корнуольского Александру де Бренейз (Braneys) захватить скот Генриха. На этот раз были захвачены не только 8 быков, но и плуг вместе со стрекалом и железными частями и, кроме того, 16 голов нерабочего скота. Скот и плуг были снова угнаны во владения графа Корнуольского — в манор Braneys. Задержанный скот и инвентарь были использованы в маноре для работы. Бейлиф графа, «пригнавший их сюда, «приказал пахать при помощи этих быков и плуга земли эрла Корнуольского ежедневно в течение шести недель с момента их захвата и без всякого судебного постановления». Генрих потребовал у шерифа возвращения скота, но тот ответил, «что он захватил этот скот не у Генриха, а у аббата де Форд, от которого тот держит». Однако попытки аббата освободить скот также не увенчались успехом. Не подействовал даже приказ короля, так как шериф отказался освободить скот «и воспрепятствовал королевскому бейлифу выполнить приказ господина короля, как полагается по закону». Как сообщают присяжные, он «до сих пор не желает отпустить скот по приказу господина короля, до сих пор его задерживает и выказывает этим свое пренебрежение к приказу господина короля».

Этот пример характерен во многих отношениях. Он показывает, с одной стороны, как распри между феодалами, в данном случае между графом Корнуольским и аббатом де Фордом, отражались на хозяйстве держателя-крестьянина, с другой стороны, наглядно свидетельствует о том, что местные должностные лица короля всегда готовы были стать на защиту крупного землевладельца против крестьянина, особенно, если получали за это соответствующую мзду. Наконец, рассмотренный нами случай показывает, какими бедствиями грозил угон скота крестьянскому хозяйству. В течение шести недель, по-видимому в самую рабочую пору, Генрих Кильдрингтон был лишен своего плуга и упряжки, которые в это время эксплуатировались в маноре графа Корнуольского. Преследования шерифа и его подручных могли довести крестьянина и до еще худших последствий, если у него не было возможности регулярно откупаться от них взятками. В этом отношении характерна судьба свободного держателя Генриха де Бикель, о которой сообщают присяжные сотни Teygeburgg графства Девоншир. В 1273 г. уже известный нам Рожер Придеус без всяких оснований захватил скот Генриха и задерживал его до тех пор, пока тот не уплатил ему 1 ш. Затем он наложил на имущество Генриха арест на сумму в 10 ш. также без всяких к тому оснований. После этого по распоряжению шерифа его клерк «явился в загон для скота указанного Генриха после полуночи в день св. Петра в оковах и там захватил четырех быков стоимостью 40 ш. и одну корову стоимостью в 7 ш. и угнал их» его свободному держанию в Bardie, а указанных Генриха Матильду лишили их права пользоваться ее вдовьей частью.. Кроме того, они захватили их имущество и скот на сумму в. 10 ф.». Очевидно, шериф в данном случае хотел захватить землю Генриха, пользуясь тем, что он не является ее собственником, а владеет ею лишь как опекун своего пасынка и совладетель вдовьей части своей жены. Все предшествующие притеснения Генриха, вероятно, преследовали эту конечную цель — лишить его этого держания. Представители местной королевской администрации отлично сочетали во всех своих проделках личные выгоды с выгодами крупных землевладельцев графств, которых они за большие деньги поддерживали в их тяжбах с более мелкими свободными держателями. Перед лицом этого союза бессильны были все строгие процессуальные нормы и расследования через присяжных, составлявшие основу английского судопроизводства со времен Генриха II. Шериф, на обязанности которого лежало составление жюри и ассиз, мог подбирать присяжных так, чтобы обеспечить нужное ему решение. Если же он опасался своеволия присяжных, то он практиковал методы более прямого воздействия. Например, помощник шерифа Йоркшира Генрих Нормантон просто взял и арестовал 12 присяжных, участвовавших в разбирательстве иска о новом захвате между Рожером, сыном Томаса, и Вильямом де Уат, очевидно, боясь, что их вердикт будет не в пользу последнего. О том, что подавляющее большинство «блюстителей мира и порядка» на местах вело себя именно так, как показывают приведенные выше примеры, свидетельствуют и другие лаконические, но полные глубокой значимости сообщения присяжных во время расследования 1274 г. Присяжные сотни Bedburnestock в Бедфордшире «говорят, что все бейлифы во времена всех шерифов брали от людей взятки за освобождение от участия в ассизах». На вопрос о шерифах, берущих взятки, присяжные ваппентека Aynesty в Йоркшире меланхолически сообщают: «...все единодушно так делали до сих пор, но что и сколько брали — не знают». Им вторят присяжные ваппентека Osgotecross того же графства: «Господин шериф Козил (Cousil) и Генрих де Киркеби и все другие шерифы в течение 30 лет и до сих пор берут подарки за освобождение от ассиз и жюри, но сколько берут — не знают». На этот же вопрос присяжные ваппентека Clarhou отвечают, что «все шерифы, бейлифы, коронеры так делали во все времена». Об одном из помощников коронера в графстве йоркшир присяжные говорят, что «он творит многие притеснения, захваты, грабежи и несправедливости, превосходящие все, чему можно поверить» (ultra que credi potest). О другом, изложив ряд его проделок, присяжные замечают: «О нем говорят еще бесчисленное множество всяких удивительных вещей» (multa alia innumera et mirabilia dicuntur). Все эти злоупотребления местной администрации тяжело ложились не только на вилланов, но и на основную массу мелких свободных крестьян и, может быть, тяжелее на последних, чем на первых. От вымогательств и притеснений этих чиновных хищников вилланов иногда мог защитить авторитет и влияние их лорда, если это был крупный феодал, располагавший иммунитетными правами, ограждавшими его земли от вторжений шерифов, бейлифов и их подручных. Свободные же крестьяне находились обычно в полной власти этих должностных лиц и не могли от них ждать пощады. Эта сторона деятельности аппарата английского феодального государства обычно игнорировалась буржуазными исследователями. В большинстве случаев они предпочитают судить о судебно-административной системе феодальной Англии только по юридическим трактатам и правительственным постановлениям XIII в. Правда, в работах современной английской исследовательницы Э. Кэм немало красочных страниц посвящено описаниям бесчинств королевской администрации в графствах Англии. Однако Кэм отнюдь не ставит эти явления в связь с общим характером английского феодального государства XIII—XIV вв., которое и в ее представлении остается идеальным государством «права и порядка». В злоупотреблениях королевских чиновников она видит лишь случайность, следствие их личных дурных качеств или отражение господствующей морали. Между тем значение этих злоупотреблений не исчерпывается несоответствием между «хорошими законами» мудрых королей и их «дурным исполнением» со стороны нерадивых чиновников. Судебно-административная практика XIII в. со всеми ее вымогательствами, насилиями, издевательствами по отношению к крестьянству отражала враждебность всей политики феодального государства к этому основному эксплуатируемому классу общества. В законодательстве и общем праве эта враждебность открыто обнаруживалась только по отношению к вилланам, тогда как в отношении массы свободного крестьянства она прикрывалась защитой привилегированной фригольдерской верхушки. На практике же все органы феодального государства выступали как сила, враждебная широким массам не только вилланов, но и свободных крестьян. Эти вымогательства и насилия вовсе не были случайностью, следствием дурных моральных качеств отдельных представителей центральной и местной администрации, но с необходимостью вытекали из классовой природы этого государства, призванного защищать интересы эксплуататоров — феодалов против эксплуатируемых — крестьян.

Классовая природа английского государства, в частности, очень ярко проявлялась в том, что власть, особенно в местном управлении, в Англии XIII в. в значительной мере находилась в руках представителей класса феодалов, преимущественно мелких и средних вотчинников. Все эти шерифы, бейлифы, коронеры, исчиторы, виртуозные жульничества которых мы рассматривали выше, в основном были выходцами из рыцарей или не титулованных мелких вотчинников. Из них же вербовались судьи, клерки, адвокаты центральных и выездных королевских судов. Наконец, в качестве присяжных, как уже указывалось, действовали или те же рыцари, или представители фригольдерской верхушки — liberi et legates homines, часть которых постоянно вливалась в ряды мелких вотчинников. Представители этих социальных слоев английской деревни, естественно, не могли и не хотели выступать на защиту интересов широких масс крестьянства. Напротив, они обычно использовали свое пребывание в той или иной должности для личного обогащения, округления своих владений, усиления своего влияния. При таких условиях ни о каком правосудии для бедняка, даже лично свободного, не говоря о виллане, не могло быть и речи. Какую бы сторону взаимоотношений феодального государства с крестьянством мы не брали, всюду мы видим враждебность его политики по отношению как к крепостному, так и к широким массам свободного крестьянства. Что касается политики английских королей XIII в. по отношению к вилланству, то она является очень яркой иллюстрацией характеристики, которую В. И. Ленин дал феодальному, крепостническому государству вообще. «Для удержания своего господства, для сохранения своей власти помещик должен был иметь аппарат, который бы объединил в подчинении ему громадное количество людей, подчинил их известным законам, правилам, — и все эти законы сводились, в основном к одному — удержать власть помещика над крепостным крестьянином. Это и было крепостническое государство...». Естественно, что укрепление и усиление такого крепостнического государства, происходившее в Англии в XII—XIII вв., означало не облегчение, но в целом ухудшение положения вилланской массы. Но усиление централизованного феодального государства не приносило сколько-нибудь заметного облегчения и широким массам свободного крестьянства. Теоретически это государство должно было облегчать положение свободного крестьянства, ограничивая произвол его лордов и могущественных соседей, но на практике все его органы интерпретировали нормы общего права к невыгоде широких слоев свободного крестьянства. Под прикрытием защиты «свободного держания» и свободного человека, прокламированной общим правом, в действительности скрывалась враждебность феодального государства к многочисленным мелким и средним свободным держателям. Феодальное государство, таким образом, обеспечивало феодальному классу возможность эксплуатации и этой части крестьянства. Пресловутая «защита народа» королевской властью выражалась лишь в защите личных и имущественных прав немногочисленного высшего слоя свободного крестьянства, в консервации и укреплении которого из политических соображений было заинтересовано центральное правительство и в XII и в XIII вв. Наконец, и для крепостного и для свободного крестьянства рост государственной централизации в условиях XII— XIII вв. означал еще большее повышение общей нормы их эксплуатации в связи с ростом государственного обложения. Для них рост государственных налогов объективно означал повышение размеров централизованной феодальной ренты, тем более тяжелый, что он происходил одновременно с ростом феодальной ренты в пользу их лордов. Повышая размеры государственных налогов и привлекая к обложению даже вилланов, королевская власть перекладывала на плечи крестьянства содержание государственного аппарата, главной задачей которого было «удержать власть помещика над крепостным крестьянином». И английское крестьянство уже в XIII, а тем более в XIV в. осознавало это враждебное отношение феодального государства и, в общем, платило ему той же монетой. Здесь нужно сделать, правда, одну оговорку. Это недоверие к правительству со стороны широких масс крестьянства ни в XIII, ни даже в XIV в., как правило, не распространялось на личность короля. Как и в других странах средневековой Европы, В Англии в крестьянской среде были широко распространены так называемые царистские иллюзии-—традиционное представление о королях, как о вождях и заступниках народа, которое было характерно вообще для крестьянской идеологии эпохи феодализма. Даже в момент восстания Уота Тайлера, когда классовые противоречия в деревне достигли невиданной до тех пор остроты, основная масса повстанцев выступала с царистским лозунгом «За короля Ричарда и верные общины Англии» и наивно рассчитывала на помощь и защиту короля. Эти царистские иллюзии, выросшие на почве разобщенности, забитости и темноты крестьянских масс, усиленно культивировались английскими королями со времени нормандского завоевания. Притупляя классовое самосознание и остроту классового сопротивления крестьянских масс эти иллюзии сослужили немалую службу английскому феодальному классу и государству как в XIII, так и в XIV в., облегчив им, в частности, подавление восстания 1381 г. Большим мастером такой социальной демагогии был Эдуард I, никогда не упускавший случая заявить о своем беспристрастии к «бедным и богатым», «сильным и слабым», «большим и малым».

Подобные заявления в основном имели в виду привлечение симпатий мелкого рыцарства, горожан, свободного крестьянства, но отчасти, видимо, были рассчитаны и на сочувствие крепостного крестьянства. Однако порождению и укреплению царистских иллюзий в среде вилланов гораздо больше содействовало то обстоятельство, что в XIII в. английские короли часто демонстративно вмешивались в столкновения вилланов с их лордами в защиту вилланов. Характерно, например, что на прямые, обращенные лично к ним жалобы вилланов ни Генрих III, ни Эдуард I никогда не отвечали прямым отказом. Напротив, их ответы на такие жалобы как будто бы имели в виду интересы вилланов-петиционеров. При чем это имело место не только тогда, когда жалоба исходила от держателей королевских маноров, страдавших от притеснений манориальной администрации или соседнего лорда, но и в тех случаях, когда спор возникал между вилланами и лордами прочих маноров. Нередко распоряжения короля в пользу вилланов как будто бы явно ущемляли интересы феодалов — их лордов. Так, в 1226 г. по жалобе держателей манора старинного домена de Cumenore Генрих III приказал лорду этого манора, аббату Абингдонскому, чтобы он не требовал со своих вилланов больших повинностей, чем они выполняли в то время, когда этот манор находился в руках предшественников короля. Шерифу Беркшира, где находился манор, было приказано проследить за выполнением этого распоряжения. В 1265 г. вилланы — сокмены манора Brampton пожаловались королю на своего лорда Генриха де Гастингс, обвиняя его в том, что он в течение многих лет принуждал их к несению повинностей, необычных в этом маноре. В ответ на эту жалобу Генрих III направил шерифу графства приказ следующего содержания: «...так как мы сочувствуем этим людям и их положению и желаем заслужить милость (бога) своим состраданием, то мы приказываем Вам, чтобы Вы разрешили этим людям держать их земли и держания таким же образом и за те же повинности, как они держали раньше». В некоторых случаях король выступал на защиту общинных прав вилланов против их лордов. Так, в 1226 г. Генрих III приказал феодалу Ричарду де Мида, чтобы он беспрепятственно разрешил своим вилланам в маноре Hales, которые пожаловались на него, «мирно владеть их землями, хлебами, лугами и пастбищами, как они имели обыкновение владеть раньше, не лишая их всех этих прав». Король иногда считал возможным вмешиваться и в другие конфликты, возникавшие между лордами и их вилланами, в случае если вилланы обращались к нему с жалобой. В 1227 г. вилланы манора Bensinton в Оксфордшире пожаловались королю на то, что их лорд берет с них талью в большем размере, чем установлено обычаем. Генрих III приказал шерифу графства проникнуть в манор и проследить за тем, чтобы раскладки тальи производились в его присутствии и справедливо «(et in presentia sua dictum tallagium rationabi-liter assideri faciet)». В других случаях Генрих III и Эдуард I, избегая давать прямой отрицательный ответ на жалобы вилланов, предпочитали, обходя вопрос по существу, отослать жалобщиков в обычные судебные инстанции, решение которых формально исходило не от короля. Это особенно наглядно заметно в ответах, которые король лично или через своего канцлера давал на так называемые парламентские петиции вилланов в конце XIII в. Хотя они назывались «парламентскими», но подавались на имя короля, никогда не обсуждались в парламенте и получали частные ответы от короля. Мы располагаем всего 5 такими петициями. Все они касаются или нарушений лордами общинных прав, или произвольного повышения ими вилланских повинностей. Ответы на эти петиции очень однотипны и очень характерны: «Пусть спорящие стороны явятся к канцлеру и Адам (управляющий лорда-ответчика) даст объяснение, почему он лишил их пастбища, и пусть им будет оказано правосудие», — гласит ответ короля на петицию вилланов Реджинальда де Аултон, поданную в 1290 г. «Пусть они представят в королевский суд протоколы прежнего разбирательства этого дела, и им будет оказано правосудие», — ответил Эдуард I на петицию держателей манора Stenlegh старинного домена короны в Ardern. «Пусть канцлер вызовет судей и найдет средство помочь им», или просто: «Пусть идут в канцлерский суд и купят себе приказ» (о начале иска) — таковы были обычные ответы короля на аналогичные жалобы вилланов. Выступая в роли «народных защитников», английские короли предоставляли роль угнетателей и притеснителей крестьянства судьям и закону, как бы снимая с себя ответственность за те несправедливости, которые суды творили по отношению к бесправным вилланам. На деле эта «защита» в большинстве случаев оказывалась чистейшей фикцией. Ведь те учреждения, в которые король «милостиво» направлял петиции вилланов, не особенно блюли их интересы. Как только дело доходило до суда, судебная машина начинала работать независимо от королевских распоряжений в направлении, далеко не благоприятном для вилланов. Несмотря на «заступничество» короля, проиграли свою длительную тяжбу с лордом вилланы манора Дарнхел в Чешире и вилланы манора Тависток. Мы не знаем, чем кончились споры вилланов с их лордами во всех тех случаях королевского вмешательства, которые приведены выше. Однако нужно думать, что если они попадали потом в королевский суд, то решение их очень мало зависело от того или иного благожелательного распоряжения короля. Если королевские суды легко превращали в фикцию привилегию старинного домена короны, то еще проще можно было обойти распоряжение короля, тем более, что он обычно не очень заботился об его соблюдении по существу. И все же в глазах вилланов король в противоположность его слугам и чиновникам оставался «заступником», что не мало способствовало укреплению в крестьянской среде «царистских иллюзий». Однако этот ореол заступничества отнюдь не распространялся на феодальное государство в целом, на тот аппарат насилия и вымогательств, при помощи которого «добрые короли» проводили свою политику по отношению к крестьянству. При всей своей темноте и забитости крестьянские массы Англии уже в XIII в. отчетливо осознавали, что в лице этого .аппарата они имеют не менее опасного врага и притеснителя, чем в лице отдельных лордов. В крестьянской среде постепенно созревала та жгучая ненависть к судьям, законоведам, налоговым сборщикам, шерифам, бейлифам и высшим сановникам королевства, которая с такой очевидностью проявилась в восстании Уота Тайлера, когда эти представители феодального государства подвергались таким же суровым репрессиям со стороны повстанцев, как и непосредственные угнетатели крестьян— их лорды. Еще в XIII в. имели место отдельные случаи, когда столкновения между феодалами и крестьянами перерастали в конфликты крестьянских общин с королевской администрацией, в частности, с шерифами, бейлифами, сборщиками налогов. Например, бейлиф сотни, прибывший в манор Warsheel в Норфоке для того, чтобы принудить к покорности вилланов приора монастыря, св. Стефана в этом маноре был жестоко избит большой толпой вилланов. В 1254 г. некий Джон сын Уольтера, по-видимому, королевский бейлиф или сборщик налогов, пытавшийся наложить арест за неуплату сумм, должных королю, на жителей деревни Kelyntoner в Линкольншире, был избит и ранен жителями этой деревни. О каких «долгах» королю шла здесь речь, сказать трудно. Возможно, что бейлиф должен был собрать штраф, наложенный на общину. Но возможно также, что дело шло о сборе недоимки по какому-нибудь очередному налогу. Однако такие факты встречаются в источниках XIII в. сравнительно редко, скорее всего потому, что они неохотно фиксировались и лишь случайно попадали в официальные документы. Дополнительный материал, характеризующий весьма враждебное отношение крестьянства к феодальному государству и его представителям, дают сохранившиеся от XIII—XIV вв. памятники народного творчества и политическая поэзия этого периода. Не случайно во многих балладах о Робин Гуде главными противниками этого легендарного народного героя и его товарищей выставляются именно представители феодального государства — шерифы, лесничие, судьи. Прославляя борьбу с ними как один из главных подвигов «добрых разбойников», безымянные творцы этих народных баллад выразили в них ненависть и презрение английского крестьянства к феодальному государству и его представителям на местах. Даже в среде «привилегированного» свободного крестьянства королевские судьи и другие должностные лица вызывали ненависть, презрение и подвергались жестоким насмешкам. «Правосудие» королевских судов остроумно высмеивается в одном латинском стихотворении конца XIII — начала XIV в., которое называется «О продажности судей». Это стихотворение вышло, по-видимому, из-под пера какого-нибудь студента, мелкого клирика или судебного клерка, знавшего нравы королевских судов. Но кто бы ни был автором его, оно очень точно и наглядно передает взгляды бедняка (преимущественно свободного человека, ибо вилланы не вели частных дел в королевских судах) на королевские суды. Вот некоторые выдержки (переведенные нами в прозе) из этого стихотворения.

«Если ты подаешь иск о земельном держании, то к тебе является посланец, который ловко заводит речь, говоря: «Милый друг, ты хочешь судиться? Мы можем вместе с судьей разными способами помочь тебе, если ты хочешь выиграть тяжбу при его поддержке; дай мне половину и я охотно тебе помогу». «У ног (судьи) сидят клерки, которые жадно открывают голодную пасть для подарков и взяток за правосудие, так что те, которые ничего им не дадут, будут долго ожидать (своей очереди), хотя они пришли раньше. Но если придет какой-нибудь знатный человек, красивый и любезный, в шлеме, украшенном золотом, то он уладит свое дело, не раскрывая рта». «Если же туда придет бедная женщина, у которой нет поддарков, незнатная и непривлекательная внешностью; ей придется удалиться, в свое убежище с разбитым сердцем, не закончив свое дело». «В этой курии есть еще люди, объявляющие решения, которые называются «докладчики». Они хуже всех, так как берут обоими руками и обманывают тех, кого должны оберегать. А что сказать о привратниках, которые говорят бедным, явившимся в курию: «Бедняк, зачем ты трудишься и зря проводишь время? Коли ты не даешь денег, то напрасны все твои старания. Чего ты плачешь, несчастный? Если ты ничего не принесешь, то навсегда останешься за дверьми». Далее автор с таким же сарказмом обрушивается на шерифов, бейлифов и других представителей местной администрации, обличая их в стяжательстве и использовании своего служебного положения в целях личного обогащения: «Кто может все поведать о шерифах, о том как они жестоки по отношению к беднякам! Того, кто не может ничего дать, они тягают туда и сюда, назначают в жюри и ассизы и принуждают быть присяжным. И он не осмеливается роптать, так как если он будет роптать и сейчас же не ублаготворит (шерифа), ему придется солоно». И далее: «Я хочу высмеять их (шерифов) помощников, которые до вступления в должность бедны и ничего не имеют, но едва они получают должность бейлифа, как начинают гордиться, у них удлиняются зубы и вытягиваются шеи. Они начинают приобретать земли, покупать дома и выгодные ренты. Накапливая богатства, они свысока смотрят на бедных людей и создают новые порядки, притеснительные для своих соседей...». Острой ненавистью к представителям судебной власти и королевской администрации проникнута «Песня объявленного вне закона», прямо призывающая к расправе с судьями и законоведами, издавшими ордонанс о «дубинщиках». Такую же страстную враждебность к королевским чиновникам, судьям и всему государственному аппарату обнаруживает другое стихотворение, записанное в самом начале XIV в., и при том, что особенно важно отметить, на английском языке. Последнее обстоятельство позволяет предполагать, что эта «Современная песня» вышла из среды самых широких крестьянских масс, которые в повседневной жизни пользовались преимущественно английским языком, и что она в какой-то мере отражает взгляды на существующий строй и вилланства. Характерно, что поэма не касается вопроса о земельных тяжбах, которых вилланы не могли вести в королевских судах, но главным образом обвиняет судей в попустительстве всякого рода уголовным преступникам, против которых вилланы могли возбуждать иски в судах общего права. «Чиновники короля, — читаем мы в этой поэме, — которые должны наблюдать за правом и законом и за улучшением всех дел в стране, развращены - они берут взятки от воров и получают имущество убитых, они не беспокоятся о преступлениях и допускают всякие правонарушения». Для иллюстрации этого утверждения автор песни приводит любопытную притчу, очевидно, имевшую хождение в народе, о льве, лисице, волке и осле. До льва дошла жалоба, что лиса и волк притесняют народ и он вызвал их на суд. На суд был вызван и осел, хотя он ни в чем не был виноват. Лиса и волк, чтобы задобрить льва, принесли с собой много кур, гуся, барашка, козлят. Осел же, который питается только травой, не принес ничего. На суде лисица заявила, что она не убивает, но лишь покупает кур и гусей и платит за них очень дорого. Волк же, хотя и признался, что он охотится от зари до зари, но утверждал, что он не причиняет боли и вреда своим жертвам. Лев, соблазненный подарками, оправдал обоих, несмотря на явную неубедительность их доводов, но зато растерзал осла, который ему ничего не принес, на том основании, что осел питается травой и наносит этим ущерб обществу. Эта народная горькая сатира на королевское правосудие интересна во многих отношениях. Под видом осла она, очевидно, выводит беззащитного бедного крестьянина, который является одновременно объектом притеснений феодалов и козлом отпущения за все их преступления в королевском суде. Под видом волка совершенно очевидно выведен феодал. Явившись в суд, он гордо заявляет: «Я произошел от великой расы — дай мне мир» (очевидно, намек на норманнов-завоевателей) и далее отстаивает законность своего права на насилия и убийство других зверей. Кто имеется в виду под именем лисицы— сказать трудно. Может быть, в ней можно видеть, по аналогии с известным романом о лисе, изворотливого горожанина, но, судя по тому, что она выступает здесь вместе с волком, который в романе о лисе является главным противником лисы, скорее можно предположить, что речь здесь идет о мелком феодальном хищнике, более ловком и изворотливом, чем откровенный насильник волк. В соответствии с канонами так называемого животного эпоса, бытовавшего в Европе в XII—XIII вв., во льве из приведенной притчи можно, очевидно, видеть короля. В таком случае она может рассматриваться как одно из редких в XIII в. проявлений, если не открытой вражды, то во всяком случае явно критического отношения к королевскому правосудию. Легкомысленное доверие высокопоставленного судьи к лживым доводам преступников, его благосклонное отношение к их взяткам и, наконец, явная несправедливость к ни в чем неповинному бедняку, несомненно, противоречит представлению о короле как о носителе высшей справедливости. Но даже если эта народная притча имела в виду не лично короля, а собирательный образ королевских судей и судов, как можно предположить по ее общему контексту, и в этом случае она в какой-то мере дискредитирует королевское правосудие, отождествляя этот собирательный образ судейских чиновников со львом, обычно символизировавшим образ короля. Во всяком случае эта двусмысленная символика не служит к оправданию и превознесению королевской власти. Притча же совершенно отчетливо выражает мысль о том, что «блюстители правосудия» поддерживают сильных мира сего и делят с ними добро, награбленное у бедняков. Скрытое недовольство королем сквозит и в «Песне землепашца» (конец XIII — начало XIV в.), отражавшей в основном чувства и жалобы задавленного нуждой английского вилланства. Автор песни, сетуя на свое тяжелое положение, между прочим, говорит: «Так мы жалуемся королю и получаем холодный ответ, мы надеемся получить свое, но всегда проигрываем». Главную причину своих бедствий наряду с притеснениями своего лорда, его бейлифа, лесничего и бидля землепашец видит в королевских поборах. По его словам, «каждый четвертый пенни должен идти королю». Для того чтобы «найти серебро для короля», он вынужден продавать свое зерно, иногда даже зерно, предназначенное для посева, и отдавать в счет недоимок свой скот. Таким образом, даже царистские иллюзии, при всей их живучести, не могли воспрепятствовать возникновению в крестьянских массах резко враждебного отношения к феодальному государству и его чиновному аппарату, а в отдельных случаях даже осуждению короля. По мере того как обострялись классовые противоречия и классовая борьба между крестьянством и феодалами, усиливавшееся, централизованное феодальное государство все более явно обнаруживало классовую, антикрестьянскую направленность своей политики. А это в свою очередь вызывало дальнейшее расширение и углубление классовой борьбы крестьянства, в которой выступления, направленные против отдельных феодалов, начинали иногда сливаться с выступлениями против представителей феодального государства или во всяком случае угрожали такого рода возможностью. Так, рост государственной централизации в Англии XIII в., во многих отношениях усугубляя тяжелое положение крепостного, а отчасти и свободного крестьянства, создавал в его среде новые основания для недовольства, которое особенно легко могло прорываться в моменты слабости центрального правительства и наиболее острых столкновений внутри господствующего класса.

Юридическим выражением этого своеобразия английского феодального права и являлись привилегии свободного держания, формально не делавшие различия между всеми категориями свободных держателей, и, в частности, между крестьянами и мелкими феодалами. Совместное участие этих двух социальных слоев в оппозиционных выступлениях в 1215 и 1258—1265 гг. еще более усилило эти тенденции в законодательстве. Во-первых, потому, что политические требования, выдвигавшиеся оппозицией, в какой-то мере отражали интересы свободного крестьянства. Во-вторых, потому, что Иоанн Безземельный и Генрих III, делая уступки коалиции своих противников и в 1215 и в 1258 — 1259 гг., охотно шли навстречу требованиям рыцарства и свободного крестьянства, рассчитывая найти в этих социальных слоях опору против олигархических стремлений баронства. Это, в частности, особенно наглядно видно из того факта, что в 1267 г. Генрих III почти без изменений переиздал под названием Мальборосского статута латинскую часть Вестминстерских провизий— документ, отражавший, прежде всего, интересы рыцарства и верхушки свободного крестьянства, изданный в самый разгар политической борьбы 50-х гг. В законодательстве конца ХШ в. эта линия королевской политики также прослеживается достаточно ясно.

Продолжая традицию ассиз Генриха II, оно брало под свою защиту земельные права свободного крестьянства, так же, как и мелкого рыцарства, разрабатывая и уточняя нормы общего права в этом вопросе в интересах этих слоев населения. Так, 16 ст. Мальборосского статута устанавливала порядок возвращения земли малолетнего наследника, захваченной опекуном по ассизе о смерти предшественника. Ст. 17 того же статута защищала права держателей сокажа, находящихся под опекой, от разорения их владений опекунами Поскольку в качестве опекунов свободных держателей выступали обычно их лорды, эти меры были явно направлены против интересов этих последних. Более полную защиту (по сравнению с ранним периодом) земельных прав свободных держателей вообще и свободного крестьянства в частности прокламировал ряд статей I Вестминстерского статута 1275 г. Ст. 40 обеспечила процедуру вызова гарантов в исках о свободном держании, облегчая истцу-держателю доказательство его владельческих прав против своего или чужого лорда. Ст.ст. 42, 43, 44, 45 устанавливали порядок представления оправдания неявки в суд. Эти статьи были особенно важны для мелких свободных держателей, так как феодалы часто ускользали от их исков при помощи повторных неуважительных неявок в суд. Ст. 47 того же статута гарантировала истцу по ассизе о новом захвате, в случае смерти ответчика, немедленное вступление во владение спорным имуществом, невзирая на наследников ответчика. Так как в большинстве случаев захватчиком являлся более крупный землевладелец, то статья эта также была к выгоде всякого свободного держателя, в том числе и крестьянина.

Такой же смысл имела и ст. 6 II Вестминстерского статута, устанавливающая имущественную ответственность гарантов в земельных исках за сознательную затяжку процесса в пользу ответчика. Интересы свободных держателей, несомненно, имела в виду и ст. 10 этого статута, устанавливавшая точные сроки подачи исков на сессии разъездных судов, так как влиятельные землевладельцы графств с помощью взяток, даваемых шерифу, часто возбуждали земельные иски против более мелких держателей после установленного срока, тем самым застигая своих противников врасплох; к выгоде свободных держателей, в том числе и крестьян, была и 30 ст. II Вестминстерского статута, устанавливающая порядок организации судебных сессий для разбора исков по владельческим ассизам в графствах. Благодаря этому постановлению иски по земельным делам передавались в компетенцию особых выездных ассизных судей (отличных от обычных разъездных судей), что, несомненно, должно было ускорить и упорядочить разбор этих исков. Защиту интересов мелких свободных держателей имел отчасти в виду также любопытный статут 1292 г. «О гарантах», который запрещал непосредственным держателям короля, то есть магнатам Англии, выставлять в качестве гарантов в Суде королевской скамьи в тяжбах о свободном держании «всяких плутов, неизвестных лиц и чужеземцев... предки которых не имели никакого права собственности на держание, о котором они свидетельствуют». В качестве одного из оснований для этого запрещения указывалось то, что, выставляя таких ложных гарантов, эти магнаты могут защищать свои права с помощью своих слуг, «что крайне затруднительно и опасно для бедных истцов в их тяжбах против магнатов и богатых людей, которые стараются защищать свои права с помощью вышеуказанного обмана...».

Защита земельных прав свободных держателей утверждалась королевским законодательством и в вопросе о пользовании общинными угодьями. Мы уже отмечали, что и 6 ст. Мертонского статута и 46 ст. II Вестминстерского статута, разрешая феодалам производить огораживания, исходили из того, :что при этом свободным держателям лорда-огораживателя (Мертонский статут) и соседям — держателям соседних лордов (II Вестминстерский статут),— в отличие от вилланов (см. выше), должно быть обеспечено достаточное пастбище с достаточным к нему подходом и выходом.

Законодательство XIII в. ограждало движимое имущество свободных держателей и их личность от посягательств крупных феодалов, как их лордов, так и посторонних. Ст. 15 Мальборосского статута запрещала феодалам налагать арест на имущество их свободных держателей, находившихся за пределами владений (феода) их лордов. Особенно интересна в этом отношении 17 ст. I Вестминстерского статута 1275 г., установившая новую процедуру для возвращения держателю скота, захваченного у него и угнанного лордом в порядке наложения ареста на имущество.

Согласно этому новому постановлению, в случае, если захватчик не возвращал скот потерпевшему после представления им поручительства, шериф имел право въехать с вооруженным отрядом на землю захватчика и силой освободить скот. В случае, если захватчик окажет сопротивление, его замок или крепость, в которой находится угнанный скот, подлежали конфискации. Истец должен был получить двойное возмещение убытков. Для того чтобы оценить истинное значение этой статьи, нужно только представить себе роль такого рода захватов скота в жизни английской деревни. Скот обычно захватывался в качестве меры принуждения у держателей (вилланов и свободных), не уплативших свои ренты или не выполнивших повинности. Эта мера применялась также в отношений лиц, которых надо было принудить к явке в суд и, в частности, в феодальную курию, и вообще являлась наиболее распространенной в XII в. мерой принуждения. Нередко угон скота практиковался просто как средство нажима на мелких свободных держателей, с целью принудить их к какой-либо невыгодной сделке. Обычно это средство давления применялось по отношению к сравнительно мелким землевладельцам, не имевшим достаточных средств для защиты своего имущества.

Угон скота, особенно во время полевых работ, был настоящим бедствием для мелкого держателя и нередко грозил ему разорением, если скот задерживался позже законного срока представления поручителей в том, что потерпевший выполнит, свои обязательства по отношению к лорду. Ясно, что рассматриваемое постановление очень облегчало положение свободного крестьянства в таких случаях.

Защиту личных и имущественных прав мелких феодалов и массы свободных держателей имела в виду, очевидно, и ст. 12, I Вестминстерского статута, запрещавшая судьям принимать обвинения от лиц, не имеющих имущества, которым они могут отвечать в случае ложного иска. Постановление мотивировалось тем, что «многие люди по злому умыслу, желая причинить вред другим, возбуждают ложные обвинения в убийстве и других тяжких уголовных преступлениях с помощью обвинителей». Очевидно, эти обвинители,:не имеющие никакого имущества, нанимались богатыми людьми, чтобы теснить менее влиятельных свободных держателей.,

Аналогичную цель преследовал также и королевский ордо 1306 г. В нем давалось точное определение тех лиц, которых, нанс «О заговорщиках» (de conspiratoribus), изданный в можно обвинить и наказывать как «заговорщиков». Под :это определение подводились все лица, вступающие друг с другом в тайные соглашения о взаимной помощи и поддержке, в ложных исках, возбужденных кем-либо из них с целью, обогащения; лица, заставляющие малолетних (очевидно, своих подопечных) возбуждать ложные обвинения, в тяжелых уголовных преступлениях, а также «те, кто платят людям данной местности одеждой и деньгами за то, чтобы они поддерживали их коварные предприятия и скрывали правду»; наконец, «бейлифы больших лордов, которые своей властью разбирают в своем суде дела, не касающиеся поместья или их лорда».

Из этого определения «заговорщиков» ясно, что статут имел в виду махинации наиболее влиятельных крупных землевладельцев графств, или зависевших от них лиц, использовавших свое влияние для притеснения путем всякого рода ложных обвинений мелких свободных держателей графств, и в том числе, несомненно, свободных крестьян.

В законодательстве английских королей XIII в. нашли отражение и некоторые политические интересы свободного крестьянства — во всяком случае его высших слоев, близкие политическим интересам рыцарства. Так, в их интересах, несомненно, были те меры по ограничению иммунитетных прав крупных феодалов, которые со времени Генриха II последовательно проводились центральным правительством.

Хотя такого рода постановления имели в виду в первую очередь интересы короны и права ее судебных органов, и хотя на практике борьба с иммунитетами велась очень осторожно, но все же эти ограничения судебной власти лордов-иммунистов, расширяя сферу влияния центральной власти, попутно имели своей целью воспрепятствовать произволу магнатов по отношению к мелким феодалам и свободным держателям и, в частности, к свободным крестьянам.

Уже реформы Генриха II, во всяком случае формально, значительно ослабили узы судебной зависимости и свободных держателей и мелких феодалов от их лордов, разрешив им непосредственно обращаться в королевский суд по гражданским и уголовным искам. Постановления второй половины XIII в. пошли в этом направлении еще значительно дальше. Прямым и весьма сильным ослаблением судебной власти феодалов по отношению к их свободным держателям всех рангов были постановления Мальборосского статута (повторявшие 1, 2, 3 и 18 ст.ст. Вестминстерских провизий), освобождавшие свободных держателей от обязательства посещать курии своих лордов, если эта обязанность не была специально оговорена в условиях держания (ст.ст. 9, 20, 21, 22 этого статута).

В этом же направлении действовали и другие антииммунитетные постановления I и II Вестминстерских статутов и прежде всего Глостерского статута 1278 г., содержание и социальный смысл которых мы рассмотрим далее, в главе IV.

Наконец, в интересах массы свободных держателей, так же как мелких феодалов и горожан, были многочисленные, хотя и весьма непоследовательные и малоэффективные попытки центрального правительства, зафиксированные в законодательстве, умерить стяжательство и самоуправство местной королевской администрации — шерифов, бейлифов, коронеров и др. Первые постановления такого рода принимались правительством под давлением оппозиции в 1215, 1258, 1259 гг.. И это обстоятельство также подчеркивает, что они были направлены на защиту мелких феодалов и массы свободных держателей.

И после конца политических волнений середины XIII в. в законодательстве время от времени проскальзывают аналогичные постановления, направленные против произвольного повышения штрафов, налагаемых шерифами на графства за различные правонарушения, и против взяточничества и прочих вымогательств королевских чиновников, чинимых по отношению к свободным жителям графства.

Равноправие свободного крестьянства с феодалами-рыцарями утверждалось законодательством XIII в. не только в судебном, но и в военном отношении. И ассиза о вооружении, и приказ Генриха III от 1252 г. об оружии, и Винчестерский статут 1285 г. устанавливали градации среди свободных держателей и рыцарей в отношении несения военной службы только по их имущественному положению, но отнюдь не по характеру держания или знатности происхождения.

Согласно приказу 1252 г., например, обязанность иметь вооружение, соответствующее их доходам, распространялась одинаково и на мелкого крестьянина с доходом менее 40 ш. в год, и на зажиточного крестьянина с доходом от 40 ш. до 5 ф., и на свободных держателей, приближавшихся к мелким вотчинникам и рыцарям, с доходом выше 15 ф., которые должны были иметь рыцарское вооружение. Даже самые бедные люди, доходы которых были ниже доходов всех указанных выше категорий, обязывались иметь луки и стрелы вне леса и лук и дротик на террритории лесных заповедников. Разница заключалась лишь в том, что более богатые обязывались приобрести и иметь более дорогое оружие, а люди победнее — более дешевое, по соответствующей шкале.

Таким образом, с формальной стороны все свободное население страны, включая и крестьянство, было поставлено в одинаковое положение с рыцарством в отношении военной службы в пользу государства.

Это видимое «равенство» перед законом свободного крестьянства со всеми категориями «свободных держателей», в том числе и феодалов, и являлось в устах некоторых буржуазных историков одним из главных аргументов в пользу их мнения о том, что королевская власть в Англии XII—XIII вв. защищала народ от притеснений могущественных феодалов.

Однако более глубокое изучение тех же статутов XIII в. показывает сомнительность этих утверждений. В некоторых статутах мы встречаем постановления, явно противоречащие интересам свободного крестьянства.

В том самом Глостерском статуте 1278 г., который был так решительно направлен против иммунитетных прав феодалов, мы находим одно любопытное постановление, по-видимому, враждебное мелким свободным арендаторам-крестьянам. Согласно этому постановлению, если кто-либо сдаст свою землю другому на условии уплаты 1/3 или более дохода с земли и арендатор в течение двух лет не будет возделывать ее и платить арендную плату, то сдавший землю или его наследник через два года после прекращения платежей может возбудить иск о возвращении земли, переданной на таких условиях из домена.

Статут, очевидно, имел в виду не виллана, а свободного человека, так как для того, чтобы прогнать виллана, не надо было возбуждать иска. Но это и не богатый фригольдер или рыцарь, а мелкий крестьянин, как об этом свидетельствует высокая арендная плата. Однако арендатор на домене —это фигура, не очень характерная для XIII в. Он находился, так сказать, в исключительном положении, и тенденция законодательства по отношению к нему еще не характерна для политики по отношению к свободному крестьянству вообще. Но вот II Вестминстерский статут через 7 лет распространяет это постановление на всех свободных держателей вообще. Ст. 21 этого статута, напомнив о Глостерском статуте, добавляет: «Точно так же решено, что, если кто-нибудь в течение двух лет не выполняет службы и обычные повинности, которые он обещал выполнять в пользу своего лорда, то лорд имеет также право на иск о возвращении земли». Статья эта прямо и недвусмысленно направлена против свободных крестьян-недоимщиков, то есть против, вероятно, наиболее бедных и стесненных в материальном отношении фригольдеров.

Противоречит представлению о защите свободного крестьянства в статутах Эдуарда I и статья 2 II Вестминстерского статута. Она незаметно сводит на нет ряд предшествующих постановлений, ограничивающих права крупных феодалов в. отношении захватов скота их свободных держателей, о чем говорилось выше в связи с Мальборосским и I Вестминстерским статутами. Не отменяя формально этих постановлений, новый статут разрешает лорду, захватчику скота, возбуждать встречный иск против держателя, оспаривающего право лорда налагать арест, с тем, чтобы удержать у себя захваченный скот. Любопытно, как при этом статут объясняет, почему, вопреки общему праву, лорду-ответчику разрешается подавать встречный иск: «Потому что, хотя кажется с первого взгляда, что держатель является истцом, а лорд ответчиком, тем не менее, учитывая, что лорд наложил арест и подал в суд по поводу недоимок по службам и повинностям, он в действительности сам является скорее истцом, чем ответчиком».

Таким образом, статут отдает полное предпочтение феодальным правам лорда на взыскание недоимок перед правом свободного держателя на его движимое имущество.

Эти отдельные противоречия в законодательстве XIII в. наводят на мысль, что уже не так безоговорочно и не во всех случаях оно становилось на защиту свободного крестьянства. При этом особенно характерно то, что отмеченные выше «коррективы» касаются не общих вопросов права, а самых конкретных хозяйственных интересов держательской массы, связанных с уплатой повинностей, недоимками, крайне стеснительной для крестьянства практикой захвата скота. Источником этих противоречий, как нам представляется, было различное отношение законодательства, и вообще феодального государства, к различным группам свободного крестьянства. В среде английского свободного крестьянства в XII в. наблюдалось довольно резкое расслоение. Большинство этого слоя составляли мелкие и мельчайшие держатели наделов до 8 акров. Естественно, что, несмотря на формальную общность правового положения всех свободных крестьян, эти мелкие держатели отличались по своему имущественному положению и социальному весу от полнонадельных свободных виргатариев, а тем более крупных фригольдеров, примыкавших к низшим слоям мелких вотчинников.

Нетрудно заметить, что все отмеченные выше ограничения в защите свободного держания касались в основном низших и средних слоев фригольдеров.

В качестве недоимщиков, у которых могла быть отнята их земля, или захвачен их скот, выступали, конечно, не рыцари, не мелкие вотчинники и даже не зажиточные крестьяне. Это были, как правило, крестьяне-середняки или бедняки, специфические крестьянские интересы которых не находили реальной защиты в королевском законодательстве. Очевидно, такая реальная и полноценная защита обеспечивалась наряду с рыцарством лишь фригольдерской верхушке, непосредственно к нему примыкавшей.

То, что социальное расслоение в среде свободного крестьянства уже в XIII в. играло немалую роль в политической линии феодального государства, подтверждается и другими фактами из области организации местного судебного и административного управления в графствах. Известно, что после реформ Генриха II широкое распространение в Англии инквизиционного процесса сопровождалось привлечением к участию в судебных разбирательствах в качестве присяжных наряду с рыцарями и других свободных держателей. Однако, несмотря на формальное равенство всех свободных людей перед законом, правительство тщательно следило за тем, чтобы местная администрация и судебные органы пополнялись только за счет наиболее богатых и влиятельных фригольдеров графства. Уже в ассизах Генриха II настойчиво подчеркивалось, что в присяжные должны назначаться не вообще свободные люди, но только наиболее «полноправные» — legales или legaliores homines, очевидно, — более влиятельные и зажиточные.

В XIII в. стремление ограничить круг свободных держателей, принимающих участие в органах местного самоуправления, более зажиточными людьми становится еще очевиднее.

Ст. 38 II Вестминстерского статута открыто установила имущественный ценз для лиц, назначаемых в ассизы и жюри. Помимо стариков и больных, статут запрещал шерифам назначать в ассизы лиц, имеющих годовой земельный доход менее 20 ш., если расследование производится внутри графства, и лиц, имеющих годовой- земельный доход менее 40 ш., если расследование должно производиться вне графства. Еще далее в этом направлении шел статут 1293 г. «О лицах, которых можно включать в жюри и ассизы.», согласно которому в ассизы, действующие внутри графства разрешалось включать лишь лиц с годовым земельным доходом не менее 40 ш., а в комиссии, действующие вне графства, лиц с доходом не менее 100 ш., то есть 5 ф.

Издание обоих статутов внешне мотивировалось интересами менее зажиточных фригольдеров.

Однако каковы бы ни были субъективные цели этих статутов, объективно они устраняли от участия в судебных разбирательствах на местах, выражаясь их терминологией, всех «бедных людей» и людей «скромного достатка». О том, что такая политика правительства диктовалась отнюдь не только желанием оградить от разорения эти низшие слои свободных держателей, но и стремлением устранить их от участия в судопроизводстве, говорит один из пунктов статута 1293 г., обвиняющий шерифов и бейлифов сотен в том, что до издания статута они незаконно освобождали от ассиз наиболее подходящих людей (magis sufficientes), с помощью которых истина дела могла быть лучше установлена. Под этими «подходящими» людьми следует понимать скорее всего именно наиболее состоятельных.

Очевидно, само правительство было заинтересовано в том, чтобы судебные и другие расследования в графствах, на которых базировалась вся система местного управления, проводились наиболее богатыми и влиятельными в данной местности фригольдерами.

Попытаемся уточнить эту грань, отделявшую «наиболее подходящих» фригольдеров от «бедных людей» или людей «скромного достатка», фигурирующих в рассмотренных нами статутах. Трудно точно установить, каким размерам держания соответствовали установленные ими минимальные доходы. Е. А. Косминский считает среднюю доходность виргаты в 20 ш. Мы полагаем, однако, что эта цифра слишком занижена, так как известны случаи, когда только одна рента виргатария-виллана составляла 20 ш. А ведь даже у виллана, не говоря уже о свободном держателе, должны были быть доходы сверх того, что он отдавал в форме ренты. С другой стороны, буржуазные исследователи — Роджерс, Грае, Гранат, Беннет,— несомненно, преувеличивают бюджет свободного виргатария, исчисляя его чистый годовой доход не ниже 4-х ф., то есть 80 ш. Действительный доход фригольдера-виргатария, вероятно, колебался между 20 и 40 ш.

Следовательно, статут 1285 г. исключает участие в ассизах во всяком случае всех фригольдеров с держаниями ниже полувиргаты, которых он определял как «бедных людей», а статут 1293 г. распространил это исключение (для ассиз, разбиравшихся внутри графства) на фригольдеров с держаниями ниже виргаты, которых он назвал людьми «скромного достатка». В ассизы, разбиравшиеся вне графства, допускались лишь сравнительно зажиточные люди, составлявшие верхний слой свободного крестьянства, примыкавший к рыцарству. Такие же цензовые ограничения, хотя и не оговоренные специально статутом, практиковались в собраниях графств, в которых регулярно участвовали, как правило, свободные держатели, держания которых были не менее виргаты.

Вполне понятно, что феодальное государство не могло доверить местное управление с его жюри и ассизами, с его собраниями графств представителям эксплуатируемого, угнетенного, хотя и лично свободного крестьянства. Только самый верхний его слой, для которого был открыт путь к вступлению в рыцарское сословие, представители которого в качестве присяжных и других подручных шерифа были не прочь поживиться за счет своих соседей — бедняков, был достаточно прочной опорой существующего строя. На него и опиралось английское феодальное государство, устраняя от участия в политической жизни страны и местном управлении основную массу свободного крестьянства. Но этот привилегированный слой фригольдеров — держателей виргаты и более виргаты — составлял незначительный процент всего свободного крестьянства. Напомним, что по подсчетам Е. А. Косминского фригольдерские держания размером в 1 виргату и выше составляли всего 23% всех свободных держаний по графствам, описанным в Сотенных свитках 1279 г..

Следовательно, если руководствоваться цензом 1293 г., 77% всего английского свободного крестьянства, то есть все бедное и среднее крестьянство, не принадлежало к числу «полноправных» свободных держателей, на которых так щедро изливались «благодеяния» королевского законодательства.

Еще заметнее это сказывалось в практике королевских судов и других органов власти, которая еще более углубляла разрыв в фактическом положении различных категорий свободных держателей. Для реализации тех прав, которые формально принадлежали всякому свободному человеку в Англии XIII в., требовались часто такие условия, которые были недоступны для значительного большинства свободных держателей крестьянского типа.

Первым из этих условий была платность судопроизводства в королевских судах всех категорий, которая практически делала их недоступными для свободной крестьянской бедноты, а отчасти и среднего крестьянства. Для разных судов и разных исков эта плата была, вероятно, различна. За приказ о начале иска по ассизам (по Великой ассизе или по владельческим ассизам) истец должен был уплатить 1/3 марки. Такая же сумма уплачивалась обычно за приказ «о праве» и за расследование через присяжных. Но это было только начало расходов по судебному процессу. На всех его ступенях истец должен был платить деньги за всякую мелочь: за услуги судейских чиновников, за каждую выписку из судебного решения, за каждую копию. Наконец, в случае проигрыша дела, на что бедняку всегда приходилось рассчитывать, он должен был уплатить еще судебные издержки, а иногда штраф за «ложную жалобу». Даже официальные расценки за все судебные услуги были довольно высоки. Но, эти официальные платежи составляли лишь незначительную часть издержек, связанных с ведением тяжбы. Во всех звеньях судебного аппарата в XIII и XIV вв. царило откровенное взяточничество, которое являлось немалым препятствием в осуществлении прав всякого свободного крестьянина.

Огромные затраты, необходимые для ведения дела в королевских судах, делали их недоступными для значительной части свободного крестьянства. Мелкие свободные крестьяне вынуждены были обращаться в более дешевые феодальные суды — в «свободную курию» лорда, а иногда и в манориальную курию, которая считалась судом для вилланов. Это на практике ставило их в положение, очень близкое к положению вилланов, ибо, обращаясь в сеньориальные суды, они фактически оказывались во власти внеэкономического принуждения со стороны своего лорда, который всегда мог воспользоваться своими юрисдикционными правами, чтобы теснить своих мелких свободных держателей, отнимать у них землю, захватывать скот, налагать высокие штрафы и т.д..

Но даже в тех случаях, когда свободный крестьянин среднего достатка все же обращался в королевский суд, он не мог рассчитывать на защиту своих прав. Как показывает анализ судебных протоколов, общее право в большинстве случаев толковалось королевскими судьями не в пользу мелких свободных держателей. Прежде всего очень часто крестьянские иски в королевских судах не доводились до разбирательства, несмотря на очевидную необходимость судебного вмешательства. Это особенно наглядно видно на судьбе исковых жалоб, подававшихся в графствах разъездным судьям (bills of eyrs). Многие из этих жалоб исходили от представителей свободной бедноты. В bills of eyrs в графствах Шропшире и Стаффордшире конца XIII — начала XIV в. (1292—1333) нам встретилось 23 жалобы, подателями которых были мелкие свободные держатели. Из них только 4 разбирались на сессиях разъездных судов, остальные 19 даже не рассматривались. Обычно причина этого явления нам неизвестна, так как на полях жалобы стоит просто трафаретная пометка: «non venit или «non prosecuta». Однако, как показывают отдельные случаи, где можно установить причину, обычно она заключалась в недостатке средств у истца для ведения иска по жалобе или в том, что он не отважился продолжать дело против более могущественного ответчика.

Например: Гуго сын Уильяма, жалуясь на Томаса, сына Томаса из Линтона, что тот незаконно отнял у его один акр земли и все имущество, находившееся в его доме, заканчивает свою жалобу следующим образом: «Я прошу Вас ради спасения Вашей души оказать мне помощь против него, потому, что я столь беден, что не могу вести встречный иск». Само собой понятно, что дело это не разбиралось.

По такой же, очевидно, причине отказался от своего иска и арендатор Томас Трик в маноре Ludlow, подавший жалобу на Гуго Дэнвилля, который отнял у него за неуплату долга его усадьбу и потребовал с него 24 ш. (вместо причитавшихся с Томаса 15 ш.). Хотя Томас затем отдал ему 24 ш., но так и не получил свою усадьбу обратно. Подав жалобу, Томас, однако, на разбирательство не явился и проиграл дело.

Очень характерно также дело Эдит, жены Ричарда из Дарлестона в Стафордшире, возбужденное ею на сессии 1293 г. Муж Эдит Ричард за 9 лет до этого вместе с ней арендовал у госпожи Амиссии, вдовы крупного землевладельца Генри де Вердун, полвиргаты пахотной земли с лугами и всем к ней относящимся на 20 лет и уплатил 7 марок вперед. Но когда через 9 лет после заключения этой сделки Ричард умер, «Амиция, когда он еще лежал в доме, явилась туда и выбросила Эдит и ее шестерых детей из дома и владений под тем предлогом, что ее муж умер, опечатала ее амбар, велела обмолотить весь хлеб, который там нашла, а именно 12 бушелей зерна, стоимостью в 12 ш., и приказала отвезти этот хлеб в свой манор». В день, назначенный для разбирательства, Эдит не явилась в суд, и дело было прекращено. На причины этой неявки проливает свет одна маленькая деталь жалобы. Изложив обстоятельства дела, Эдит прибавляет, что она уже имела ранее приказ о начале иска, но передала его шерифу, который скрыл его и не пустил в ход потому, что «указанная Амиция является сестрой сэра Рожера де Пенлесдон» (Penlesdon),— очевидно влиятельного человека в графстве. Весьма вероятно, что шериф позаботился также о том, чтобы помешать Эдит вести дело и в разъездном суде.

Но даже в тех случаях, когда мелкий свободный крестьянин доводил дело до суда, оно обычно решалось не в его пользу. Сплошь и рядом земельные иски таких фригольдеров решались в пользу их обидчиков — их сеньоров или соседних феодалов, по каким-либо чисто формальным основаниям.

Так, мелкий свободный держатель Аллан Плотмен из Wolwerton'a пожаловался на то, что крупный и богатый землевладелец Рожер Лонгфилд отнял у него его усадьбу с четырьмя акрами земли, вывез у него все имущество на сумму в 10 ш, срубил его деревья и препятствует ему обрабатывать землю, задерживая под видом ареста на имущество его лопату. Сам истец называет себя и свою мать «бедными людьми». Об этом же говорит и то, что в его хозяйстве заступ является важным орудием производства.

Вместо того, чтобы разобрать дело по существу, суд аннулировал иск на том основании, что ответчик Рожер Лонгфилд держит эту землю совместно со своей женой, которая не упомянута в исковой жалобе.

Безуспешно добивался своего права на держание в королевском суде Ричард Аттвуд «свободный сокмен короля», держатель 1/2 виргаты земли, у которого его лорд Вильям де ла Map отнял в счет 60 ш. недоимки его движимое имущество, разрушил строения в его усадьбе — амбар, коровник, вывез к себе на двор все заготовленные строительные материалы и, наконец, отнял его землю, а самого Ричарда выгнал из деревни. Все это произошло в 1283 г., а потерпевший еще в 1293 г., — через 10 лет — тщетно добивался правосудия в королевском суде.

Такую же картину фактической беззащитности земельных прав мелких свободных держателей рисуют и протоколы других королевских судов.

Характерно, что даже в исках об общинных правах, практически мелкие свободные держатели часто терпели поражение, несмотря на благоприятствующие как будто бы им постановления статутов — Мертонского и II Вестминстерского.

Обычной формой индивидуального протеста свободных держателей против . огораживания являлись частные иски отдельных лиц против лордов, возбуждавшиеся в порядке ассизы о новом захвате. Истцами в этих исках, как правило, если не всегда, выступали более зажиточные свободные держатели, иногда такие иски возбуждались соседними лордами, нередко даже довольно крупными. Основная масса свободных крестьян едва ли была в состоянии вести эти дорогостоящие и рискованные процессы. Как показано в диссертации советского исследователя К. Д. Авдеевой по истории ранних огораживаний в Англии в период с 1236 г. по 1272 г., значительную часть таких частных исков составляли именно тяжбы между феодалами, тогда как в последней трети XIII в. среди них значительно повысился процент исков свободных крестьян-держателей. Этим, очевидно, объясняется то, что в решениях по этим искам против лордов-огораживателей в период до 1272 г. трудно вскрыть определенную тенденцию. За период с 1216 по 1272 г. нами была обнаружена в PL Abbr. 31 тяжба такого рода. Из них 20 решено в пользу истцов-держателей, только 9 в пользу лордов-огораживателей и решение по 2 неизвестно. Совсем иную картину представляют результаты аналогичных дел в царствование Эдуарда I. Всего мы нашли для этого периода в использованных нами источниках 25 таких частных исков (20—в PI. Abbr-, 5— в Year books). Из них 16 было решено в пользу лордов-огораживателей, 5 — в пользу истцов — свободных держателей, в 4 случаях решение неизвестно.

Такое изменение в характере судебных решений едва ли было случайным. Помимо того что здесь могло иметь место изменение социального облика истцов-держателей, по сравнению с более ранним периодом, в этом изменении несомненно сыграли роль те уточнения, которые внесли в вопрос об огораживаниях сначала Мертонский, а затем II Вестминстерский статуты. До их издания королевские суды не имели прочной «законной» основы для отвода претензий свободных держателей лорда-огораживателя (которую им дал Мертонский статут) или его соседей (которая была установлена II Вестминстерским статутом) на общинные земли. В конце XIII в. судьи могли делать такие отводы на том основании, что у свободных держателей есть «достаточно» пастбищ и без особых колебаний принимать решения в пользу лордов-огораживателей.

Таким образом, издание Мертонского и II Вестминстерского статутов, несмотря на прокламированную ими защиту свободных держателей, в первую очередь имело целью закрепить и обосновать законом захваты общинных земель, производившиеся феодалами, отчасти также и за счет свободного крестьянства.

Классовая тенденция королевских судов, осуществлявших практическое применение этих статутов, становится особенно очевидной при рассмотрении тех судебных дел, истцами в которых несомненно являлись свободные держатели крестьянского типа. Здесь, как и в рассмотренных выше судебных делах другого рода, суды сплошь и рядом решали споры в пользу лордов-огораживателей по чисто формальным мотивам, не входя в сущность дела.

Обычно иск держателя отклонялся, согласно вердикту присяжных, которые свидетельствовали, что истец никогда не пользовался общинными правами на спорной земле.

Иногда ответчик-лорд и жюри ссылались на то, что оспариваемое общинное пастбище расположено не в той деревне, где находится свободное держание истца, на основании которого он требует себе общинных прав. В большом ходу были также чисто формальные казуистические мотивы для отвода исков свободных держателей: неточная формулировка приказа, отсутствие в нем имени совладельца ответчика и т.д.

В этом смысле очень характерно решение судьи Бервика в одном из таких исков; в котором держатель предъявил хартию на право пользования огороженным общинным пастбищем.

Судья, откровенно встав на сторону лорда-ответчика, выдвинул следующий аргумент против этой хартии. «Ваша хартия,— заявил он, — гласит — «Вы можете пользоваться общинными угодьями, как и все соседи», но прочие соседи пользуются общинными правами, как принадлежностью своих держаний, следовательно, он (истец) может пользоваться им только, как принадлежностью своего держания, а из этого следует, что по своей хартии он не может получить ничего сверх того, чем он пользовался раньше».

Ассиза беспрекословно подтвердила это казуистическое утверждение, и держатель-истец проиграл дело.

Сплошь и рядом ответчики-лорды, а вслед за ними присяжные и судьи, принимая решение в пользу огораживателей, прямо или косвенно ссылались на Мертонский или II Вестминстерский статуты, аргументируя это решение тем, что истец-держатель имеет достаточно места для пастбища вне огороженной территории.

Такая позиция королевских судов, по сути дела враждебная стремлениям массы свободного крестьянства отстоять свои законные права на пользование общинными угодьями, заставляла свободных крестьян сплошь и рядом добиваться осуществления этих своих прав, вместе с вилланами, путем разрушения изгородей и рвов и насильственного захвата огороженных участков.

Не менее резко классовая тенденция в практике королевских судов проявлялась в исках свободных держателей против их лордов по вопросу о размере ренты. Здесь, как правило, королевский суд также оказывался на стороне лорда.

В этом отношении для позиции королевских судов характерен такой случай.

В 1247 г. свободные держатели аббата Миравэл во главе с Рожером Седингтон пожаловались разъездному суду в Лейстершире на то, что аббат и его бейлифы захватили их скот с целью принудить их выполнять повинности, которые они по закону не должны выполнять (qui ei de jure non debent пес solent). Аббат, ничего не говоря о сути дела, просто заявил, что этот иск не может разбираться в суде, сославшись при этом на шерифа графства, который подтвердил, что текст приказа о начале иска, поданного ему, расходится с текстом приказа о начале иска, поданного разъездному суду. Этой чисто формальной придирки было достаточно, чтобы аббат был отпущен с миром (sine die), а его свободные держатели оштрафованы за ложную жалобу.

По вопросу об установлении правового статуса свободных крестьян королевские суды занимали двойственную позицию. В некоторых случаях по искам отдельных крестьян против попыток закрепощения со стороны их лордов суд становился на сторону крестьянина, признавал его свободным и даже выносил решение о компенсации ущерба, нанесенного ему в тот период, пока лорд обходился с ним, как с вилланом.

Решение в пользу той или иной стороны, вероятно, зависело каждый раз от индивидуальных условий: от зажиточности крестьянина-истца, а также от происхождения его «свободы». Более зажиточным фригольдерам, державшим земли по хартии и по обычаю манора, очевидно, легче было добиться в суде признания своей свободы. Иначе дело обстояло с мелкими свободными крестьянами, новыми поселенцами, арендаторами на домене и т.д., свободный статус которых установить было трудно и которых легче было подчинить власти лорда. Отрицательные решения, вероятно, обычно принимались и в отношении тех крестьян, которые, будучи переведены на денежную ренту и живя в городах и чужих местах, «забывали» о своем вилланском происхождении и претендовали на свободный статус.

Можно предположить, что королевские суды защищали от попыток закрепощения со стороны лордов только более зажиточные элементы свободного крестьянства, в поддержке которого в известной мере было заинтересовано само феодальное государство. Но они отнюдь не обеспечивали стабилизации свободного статуса мелких свободных держателей крестьянского типа, количество которых все время возрастало в XIII в.

Суммируя все вышесказанное относительно политики английского феодального государства и позиции общего права по отношению к свободному крестьянству, можно сделать некоторые общие выводы.

Эта политика значительно отличалась от политики в отношении вилланства тем, что общее право и королевское законодательство признавали формально за свободным крестьянином, как и за всяким свободным держателем, право апеллировать в королевский суд для защиты своего имущества и личной свободы. Однако практическая интерпретация этого правового и политического полноправия свободного крестьянства сводила его лишь к защите того зажиточного слоя свободных держателей, который по своим экономическим и социальным интересам был близок к мелким вотчинникам и составлял постоянный резерв их пополнения. Для большинства свободного крестьянства (многочисленной свободной бедноты, а отчасти среднего крестьянства) защита личных и имущественных прав, прокламированная общим правом, на практике часто оставалась фикцией.

Положение этих категорий свободного крестьянства оказывалось немногим лучше, чем положение вилланов, и политика феодального государства по отношению к тем и другим часто оказывалась почти одинаковой. Известному стиранию граней между ними способствовало также и то, что возраставший с середины XII в. налоговый гнет одинаково тяжело ложился на свободных и крепостных крестьян, подвергая и тех и других дополнительной централизованной форме эксплуатации.

Таким образом, пресловутая привилегия свободного держания и защита королевской властью свободного крестьянства, на которых в значительной мере строится апология английской средневековой монархии в буржуазной историографии, в реальной действительности выглядела совсем иначе, чем это представляется некоторыми историками. На практике не всегда можно было провести четкую грань между вилланом и мелким свободным держателем, но вовсе не потому, что положение виллана заключало в себе черты некоторой свободы. Скорее, напротив, эта грань стиралась потому, что малоземельные свободные крестьяне, как мы видели, обычно не имели возможности воспользоваться привилегиями своего свободного статуса и попадали в положение, близкое к вилланам.

Ограниченность сферы действия на практике привилегии свободного держания, зафиксированной в английском общем праве, находит объяснение в социальной и сословной неоднородности того слоя населения феодальной Англии XIII в., который фигурирует в источниках этого времени под общим названием «свободных держателей». Заслуга открытия этой неоднородности свободных держателей принадлежит советским исследователям.

В противоположность буржуазным историкам, которые трактовали «свободных держателей» как недифференцированную массу, советский ученый Е. А. Косминский впервые заметил, во-первых, что под этим названием скрывались иногда светские и церковные феодалы, державшие в том или ином маноре мелкие свободные держания, во-вторых, что в среде свободных держателей-крестьян имело место значительное расслоение и преобладали средние и мелкие крестьяне. Продолжая исследование проблемы фригольда ХIII в. в этом же направлении, М. А. Барг еще более подчеркнул резкие различия в имущественном и сословном положении свободных держателей. По его подсчетам, в графствах центральной Англии, описанных в Сотенных свитках 1279 г., мелкий внутривотчинный фригольд в значительной части находился в руках светских феодалов (около 30%), церкви (от26 до 40%) и торгово-ремесленных городских элементов (от 10 до 12%). Этот фригольд, находившийся в руках некрестьянских элементов, часто использовался как феодальная собственность путем эксплуатации вилланов, сидевших на этой земле.

М. А. Барг вслед за Е. А. Косминским констатировал также весьма значительное расслоение среди тех свободных держателей, которых можно определенно считать держателями крестьянского типа.

Как бы ни относиться к точности массовых подсчетов, произведенных М. А. Баргом, его выводы, как и выводы Е. А. Косминского, не оставляют сомнений в сложности и пестроте социального и сословного состава даже тех мелких свободных держателей, которые по внешней видимости их землевладения можно причислить к собственно крестьянам.

Поскольку в реальной жизни Англии XIII в. не было свободных держаний вообще, но были свободные держания феодалов, держания зажиточных, крепких крестьян, наконец, держания свободной крестьянской бедноты, то и феодальное государство не могло одинаково защищать права и интересы всех этих групп населения, скрывавшихся под общим названием «свободных держателей» вообще или даже «свободных крестьян» вообще.

«Привилегия свободного держания» на деле использовалась феодальным государством только для защиты мелкой феодальной собственности, а также землевладения крепкой крестьянской верхушки, но отнюдь не для защиты широких масс свободного крестьянства. Вместе с тем объединение под общей рубрикой «свободных держателей» столь пестрых социальных элементов открывало английским королям широкие возможности для демагогических заигрываний со свободным крестьянством. Терминология «общего права», не делавшая различий между разными категориями свободных держателей, создавала в среде свободного крестьянства иллюзию равенства с феодалами, веру в короля как защитника крестьян и, проводя резкую грань между свободными и крепостными крестьянами, способствовала их разобщению и мешала их совместной борьбе с феодалами. Но когда бедный крестьянин-фригольдер пытался на основании привилегии свободного держания искать правосудия в королевском суде против притеснений своего или соседнего лорда, то она сплошь и рядом оказывалась фикцией.

Другие буржуазные исследователи в качестве проявлений этой тенденции к «свободе» со стороны феодального государства выдвигают попытки последнего привлечь вилланов к несению военной службы и особенно то обстоятельство, что в Англии XIII—XIV вв. вилланы подлежали общегосударственному обложению наряду со всеми свободными жителями страны. Подобные представления, опирающиеся на идею надклассовости государства, издавна служат идеализации английского средневекового государства, якобы защищавшего и развивавшего дальше древние традиции «английской свободы». Мы уже видели, что ни правило о wainagium'e, ни привилегии вилланов старинного домена не могут рассматриваться как средство защиты вилланов и как проявление их полноправия в феодальном обществе. Нам остается теперь выяснить, как обстояло дело с другими проявлениями вилланского «полноправия», на которое ссылаются буржуазные исследователи.

Английское общее право со времени ассиз Генриха II действительно признавало равноправие вилланов со свободными в уголовных процессах. Здесь принцип exceptio villenagii переставал действовать, и никакие различия в статусе не имели значения. Законодательство XIII в. и юридическая теория вилланства признавали за вилланами право на уголовный иск в королевском суде даже против своего лорда.

Эта специфика английского общего права, как было отмечено, отчасти являлась отражением в правовой надстройке необходимости защиты личности виллана в интересах самого существования феодального строя. Но сама фиксация этого ограничения прав лорда на личность виллана была возможна только в условиях относительной государственной централизации. Поэтому, прежде всего, равноправие вилланов в уголовном процессе было следствием относительно ранней государственной централизации Англии и отражало победу королевской власти над политическими притязаниями феодальной аристократии, победу центрального судебного аппарата над иммунитетными судами. Эта особенность английского права поэтому интересна главным образом именно с точки зрения политических столкновений внутри господствующего класса, той борьбы за власть, политическое влияние и доходы, которая происходила в Англии на протяжении всего XII и XIII вв. Конечно, она создавала известные преимущества и для английского вилланства, обеспечивая ему более беспристрастное и обоснованное решение уголовных дел, чем могли дать сеньориальные суды, часто служившие орудием прямого нажима лорда на подвластное население. Но каково бы ни было равноправие вилланов в уголовном праве, оно ничего не меняло в их основных взаимоотношениях с их лордами и не могло защитить их от повседневного произвола последних. Более того, в некоторых отношениях привилегия королевской уголовной юрисдикции была связана для вилланов с дополнительными тяготами. Это, в частности, относится к их обязанности участвовать в десятках свободного поручительства, которые, как мы уже заметили, служили одним из средств для укрепления власти лорда над вилланами.

Наконец, королевская уголовная юрисдикция нередко использовалась как орудие борьбы с выступлениями вилланов против их лордов, которые, особенно в случае применения оружия, квалифицировались, как уголовные преступления. Ряд правительственных постановлений XII и XIII вв., направленных на борьбу с уголовными преступлениями, как мы уже заметили, часто использовался на практике для борьбы с вилланскими побегами (ст. 15 и 16 Кларендонской ассизы) и с беглыми крестьянами, скрывавшимися в лесах от преследований со стороны носителей королевского «правосудия» (ордонанс о «дубинщиках» 1305 г.).

Второй признак тенденции к освобождению вилланов, которую якобы проявляло английское феодальное государство,— привлечение вилланов к несению государственной военной службы — вообще сомнителен.

Ассиза о вооружении 1181 г. определенно исключала вилланов из числа лиц, обязанных приносить присягу о вооружении. В XIII в., правда, мы встречаем два упоминания о привлечении к военной службе вилланов: приказ о сборе 1/15 в 1225 г., согласно которому из оценки вилланского имущества в числе прочих предметов исключалось также оружие, и рассмотренный нами выше приказ о вооружении 1252 г. Генриха III, согласно которому к несению военной службы предлагалось привлечь «горожан (cives, burgenses), свободных держателей, вилланов и прочих, в возрасте от 15 до 60 лет».

Однако уже в Винчестерском статуте 1285 г. мы вновь не встречаем никаких упоминаний специально о вилланах. Нигде не говорится о вилланах и в различных военных распоряжениях Генриха III и Эдуарда I, в частности в приказах о наборе пеших воинов и даже вспомогательных отрядов лесорубов, землекопов и строителей. Это позволяет предположить, что попытки Генриха III привлечь к несению военной службы вилланов оказались безуспешными. Хотя мы не располагаем никакими другими данными по этому вопросу, однако можно дать и предположительное объяснение этому факту. Скорее всего эти попытки натолкнулись на сопротивление феодалов, с одной стороны, не желавших давать оружия в руки вилланов, а с другой стороны, недовольных отвлечением вилланов на длительный срок от их работы в маноре, что могло подорвать хозяйство лорда.

В целом вопрос о привлечении вилланов к военной службе неясен. Но если даже предположить, что приказ Генриха III от 1252 г. был реализован на практике, то едва ли это привлечение вилланов к несению военной службы можно рассматривать как признак их полноправия или равноправия со свободными людьми. Обязанность иметь вооружение и служить в королевском войске являлась бы для вилланов, несомненно, тяжелым дополнительным бременем. Затраты на вооружение и на длительные походы, отрывавшие их от хозяйства, должны были бы еще более подорвать их материальное благосостояние.

Таким же дополнительным бременем, и при том очень тяжелым для вилланов, было привлечение их наряду со свободным крестьянством и другими категориями населения к общегосударственному обложению.

В этом вопросе, как и в отношении уголовной юрисдикции, вилланы в Англии XII—XIII вв. действительно находились в одинаковом положении со свободным крестьянством. И это составляет также одну из специфических особенностей политического развития Англии и положения английских вилланов в этот период. Вилланы издавна подлежали уплате датских денег, как об этом свидетельствует известный трактат XII в. Dialogue de Scaccario, согласно которому от уплаты датских денег в эпоху написания трактата освобождались только бароны Палаты шахматной доски и шерифы графств.

Обложению подлежали и земли, занятые вилланами, об этом свидетельствует тот факт, что автор трактата включает в понятие домена не только собственно барскую землю, но и землю, находящуюся в пользовании вилланов. Когда «датские деньги» после 1163 г. уступили место новому поземельному налогу — погайдовому сбору (hidagium или carucagium), вилланы стали платить и этот налог.

Вилланы часто платили также щитовые деньги (scutagiiim), хотя формально это был преимущественно налог с военных держателей короны.

Кроме этих общегосударственных налогов, вилланы, как и свободные держатели, платили некоторые поборы местного значения — пошлину за проверку свободного поручительства, подмогу шерифу, платежи сотне и графству, murdrum и т.д. Вилланы и свободные держатели королевских доменов, кроме того, участвовали в уплате тальи (tallagium).

Переход от поземельного обложения к обложению движимых имуществ, наметившийся к середине XIII в., не освободил вилланов от уплаты государственных налогов.

Примерно одинаковы были всегда и размеры обложения виллана и свободного крестьянина. В период поземельного обложения, когда налог брался с гайды, на виргату или полувиргату земли падало одинаковое количество денег независимо от того, находилась ли она в руках свободного держателя или виллана. С появлением налогов на движимость и развитием парламентского обложения, главными его объектами стали зерно, плуги, рабочий скот, овцы, свиньи и другое движимое имущество, которое оценщики могли обнаружить «в поле или дома или где-нибудь еще» у каждого крестьянина, независимо от того, был ли он вилланом или свободным.

Мы видели, что процесс государственной централизации в XII—XIII вв. сопровождался неуклонным ростом налогов как в смысле увеличения количества налогов, так и в смысле повышения их размера, особенно же в смысле расширения объектов обложения. Если этот рост налогов болезненно ощущался всеми слоями населения, то особенно тяжело он ложился на плечи крестьянства. Правда, формально, и при поземельном обложении и при обложении движимости размер налогов устанавливался общий для всех сельских жителей — определенная сумма с гайды, или определенный процент от наличной движимости. Более того, в первое время при сборе налогов на движимость (1/15—1225 г., 1/30—1237 г., 1/30—1283 г.) крестьяне, как вилланы, так и свободные, пользовались почти такими же льготами по обложению, как и представители класса феодалов. Из оценки их имущества исключались многие предметы: оружие, рабочие инструменты, заготовленная пища и корм для скота, но на практике рост налогов значительно тяжелее ложился на крестьянство, чем на представителей класса феодалов. Во-первых, потому, что рост претензий феодального государства на долю в избыточном продукте крестьянского хозяйства происходил одновременно с ростом «ненасытной жажды прибавочного труда» у феодалов, которая покрывалась за счет повышения феодальной ренты и вообще усиленного нажима на крестьянство. Поэтому, рост налогового гнета объективно означал для массы крестьянства еще большее усиление феодальной эксплуатации. То, что государственные налоги поступали в распоряжение центральной власти, а не отдельных феодалов, с точки зрения крестьянства не имело особого значения. И в том, и в другом случае, в обычной, или централизованной форме, он отдавал господствующему классу большую часть своего избыточного продукта. Другими словами, рост государственного обложения для крестьянства означал неуклонный рост размеров его прибавочного труда или феодальной ренты за счёт увеличения централизованной ренты и сокращения чистого дохода от ведения крестьянского хозяйства, а следовательно, уменьшались и возможности дальнейшего развития и укрепления крестьянского хозяйства.

Во-вторых, рост государственного обложения был особенно тяжел для крестьянства еще и потому, что оно фактически оплачивало за свой счет и те налоги, которые взимались с феодального класса. Ведь поборы, взимаемые с феодалов, представляли собой не что иное, как превращенную форму феодальной ренты, ибо все имущество феодалов, подлежавшее обложению, являлось в основном результатом прибавочного труда эксплуатируемых крестьян. Таким образом, фактически господствующий класс свою долю государственных налогов в значительной части перекладывал на плечи крестьянства.

Наконец, рост государственных налогов был особенно тяжел для крестьянства еще и потому, что оно вынуждено было отдавать значительную долю своего труда на содержание и укрепление государственного аппарата, главной целью существования которого была организация централизованного насилия по отношению к тому же крестьянству.

При таких условиях подчинение вилланов уголовной юрисдикции короля, привлечение их к общегосударственному обложению, как и отмеченные выше попытки привлечь их к несению военной службы в пользу феодального государства, никак не могут рассматриваться как проявление тенденций к «освобождению» крестьянства. Виноградов, безусловно, прав, когда он замечает, что по мере усиления феодального государства, оно стремилось предъявить требования ко всем гражданам, независимо от их личного статуса. Однако он глубоко ошибается, видя в этих требованиях признак равноправия всех слоев населения перед законом. Коренная ошибка его и многих других буржуазных исследователей в оценке этой стороны королевской политики заключается в том, что они выдвигают на первый план в политической истории XII— XIII вв. борьбу за власть, доходы и политическое влияние между крупными феодалами и королем, изображая ее как борьбу надклассового государства против феодалов. При этом, не признавая феодальной природы этого государства, они не понимают и того, что главной его целью была защита интересов класса феодалов в целом, и что отстаивая свое право эксплуатировать вилланов в свою пользу через голову их феодалов, королевская власть отнюдь не препятствовала последним усиленно эксплуатировать тех же вилланов и даже активно помогала им в этом.

Если бы возраставшие требования государства по отношению к вилланам ослабляли бы их эксплуатацию со стороны отдельных лордов, то в такой политике государства можно было видеть объективную тенденцию к освобождению крепостного крестьянства к превращению его в свободное сословие. Но такая тенденция отчасти наметилась в Англии только с конца XIV в. и в XV в., когда рост централизованной эксплуатации крестьянства сопровождался массовым личным освобождением вилланов и стабилизацией феодальной ренты.

В этих новых условиях, когда масса крестьян постепенно превращалась в мелких свободных собственников, их равноправие со свободными в уголовных процессах и их участие в уплате государственных налогов в какой-то мере служило свидетельством их постепенного движения к сословному полноправию. В XIII же веке, когда над вилланами тяготел гнет феодального произвола, власть лорда и манориальной сурии, и возрастали размеры феодальной ренты, все отмеченные выше специфические особенности их правового положения отнюдь не делали их «полноправными» людьми. Это «полноправие» оборачивалось для них лишь новыми тяготами, не давая им никакой реальной защиты. Специфика правового статуса английских вилланов свидетельствовала не о тенденции к их освобождению со стороны королевской власти, но лишь о значительной силе центрального правительства, которое в длительной борьбе с крупными феодалами постепенно добилось возможности непосредственно эксплуатировать в свою пользу даже лично зависимых крестьян-вилланов ж сумело отчасти подчинить их своей юрисдикции. Центр тяжести этой проблемы лежит, таким образом, больше в сфере тех отношений, которые складывались между феодальным государством и различными группами класса феодалов, чем в сфере взаимоотношений между королевской властью и крепостным крестьянством.

Однако уже одно это умолчание о вилланах очень красноречиво. Исключая из-под действия общегосударственных законов все, что относилось к имущественным интересам вилланства, к их правам и обязанностям, королевская власть со времен Генриха II как бы подчеркивала свое нежелание вмешиваться во взаимоотношения между феодалом и вилланом, предоставляя им самим решать возникавшие между ними спорные вопросы. Если в судебных ассизах Генриха II, обеспечивших защиту свободного держания в королевских судах, ни слова не говорилось о вилланах, само собой понятно, что последние ставились вне защиты этих судов и общего права. Если в ассизе о вооружении 1181 г. к несению военной службы обязывались только свободные люди, то ясно, что вилланы были лишены права иметь у себя вооружение и служить в королевском войске. Более того, это молчаливое, но весьма последовательное исключение вилланов из всех привилегий общего права означало фактически законодательное закрепление их полного бесправия в феодальной' Англии. В этом смысле судебные и военные реформы Генриха II, при всей их несомненной политической прогрессивности, резко разграничив крепостных от свободных людей, дали первое общегосударственное правовое основание для усиленного феодального нажима на крестьянство, в котором так заинтересован был господствующий класс Англии в XII— ХIII вв.

Лишая вилланов своей защиты, стоя формально на позициях «невмешательства» во взаимоотношения между ними и феодалами, государство действовало в интересах последних, предоставляя им возможность осуществлять феодальную-эксплуатацию вилланов в той форме и степени, в какой это было для них возможно и выгодно. Этот принцип «невмешательства», лежавший в основе всего королевского законодательства XII, а затем XIII в., получил в общем праве название «исключения вилланства» (exceptio villenagii). В широком смысле слова «исключение вилланства» означало исключение вилланов из-под действия общего права вообще. Этим принципом руководствовалось общее право, законодательство и королевские суды в решении всех классовых конфликтов, возникавших в XIII в. между феодалами и крепостными крестьянами.

XIII столетие в истории Англии характеризовалось значительным обострением классовой борьбы, которая принимала самые различные формы. Под влиянием развития товарно-денежных отношений все более углублялось свойственное феодальному строю противоречие между монопольной собственностью класса феодалов на землю и личной трудовой собственностью крестьян, и прежде всего вилланов, на их хозяйство и орудия труда. На этой почве уже в XIII в. учащаются столкновения из-за владельческих прав вилланов на их наследственные наделы, которые часто решительно оспаривались собственниками земли — их лордами. В этих случаях общее право и королевские суды широко пользовались принципом exceptio villenagii, который в более узком и специальном смысле означал непризнание за вилланом защищаемых законом прав на его земельное держание как против своего, так и против всякого другого лорда.

Впервые прокламированный еще в судебных реформах Генриха II, этот принцип был подробно аргументирован Брактоном в тех разделах его трактата, где речь идет о праве тяжущихся сторон отводить иски в процессах по так называемым владельческим ассизам (о смерти предшественника, о новом захвате и др.). Во всех этих случаях в качестве основного повода для отвода иска Брактон указывает вилланское состояние истца. При этом он исходит из того, что виллан не может иметь никакого имущества, в том числе и .земельного, которое не было бы собственностью лорда. Этот же принцип лежал в основе всего законодательства XIII в., которое тщательно оговаривает, что все его постановления, регулирующие судебную процедуру по земельным искам, относятся только к свободным держателям и свободному держанию.

Принцип exceptio villenagii далеко не являлся фикцией. Он находил широкое и повседневное применение в практике королевских судов и определял их линию по отношению к держательским правам вилланов. В тех весьма немногих случаях, когда виллан апеллировал в королевский суд с жалобой на захват земли со стороны своего лорда, его иск немедленно аннулировался, если лорду удавалось доказать, что истец является вилланом. Последний при этом штрафовался за ложную жалобу.

Часто вилланский статут истца доказывался весьма косвенными данными. Так, в 1220 г. некий Гуго де Гундевиль привлек к суду Хамелина сына Радульфа для ответа, «почему он возбудил ассизу о новом захвате против него — своего господина в отношении держания в Pinpre, хотя он является его вилланом и признал себя вилланом его отца в царствование короля Джона в присутствии разъездных судей». Хамелин отрицал свой вилланский статус и то, что он признал себя вилланом в суде. Но так как в протоколах первого разбирательства было записано, что он в иске с третьим лицом признал себя держателем in villenagio, суд в 1221 г. безоговорочно признал его вилланом и аннулировал возбужденный им иск о новом захвате.

В другом случае (1225 г.) королевский суд признал незаконным притязания истца на ассизу о новом захвате только на том основании, что он купил свое держание у виллана и, таким образом, вступил во владение через посредство виллана. Незначительное количество тяжб такого рода с участием вилланов свидетельствует о том, что последние, как правило, даже не обращались в королевские суды. Сюда, очевидно, попадали иски лишь тех вилланов, которые имели сколько-нибудь веские основания претендовать на статус лично свободных. Практически лорд, если хотел, мог безнаказанно лишить виллана его держания, и это отнюдь не считалось незаконным, согласно общему праву. Так, в 1268 г. крестьяне-держатели Джекоба де Пэйнтон пожаловались в королевский суд, что, хотя они являются свободными сокменами и всегда несли лишь определенные повинности, лорд «выгнал их с их держаний» (de terris suis ejecit) и, требуя с них больших повинностей, чем следует, «не разрешает им выделять вдовью часть из их земель для своих жен, или дарить или продавать свои земли». Ответчик утверждал, что истцы являются вилланами. Дело было решено в пользу лорда — иск вилланов аннулирован, и тем самым было санкционировано право лорда распоряжаться их держаниями.

Таким же образом был отведен иск держателей Рожера Биго в маноре Alvergate, которые обвиняли своего лорда в разрушении их домов. Здесь основанием для отвода иска послужило то, что статус сокменов, на который претендовали крестьяне, еще ими не доказан, и поэтому граф не обязан им отвечать по суду. Другими словами, суд признал право лорда разрушать жилища и усадьбы своих держателей — вилланов.

Не менее характерно в этом отношении решение суда по иску вилланов Петера де Невилля (манор Wytecock), разбиравшемуся в 1267 г. Истцы жаловались, что «Петер, утверждая, что держатели господина короля в этом маноре являются вилланами, а не сокменами господина короля, выгнал их из домов и незаконно задерживает их имущество к их большому ущербу, которого господин король не должен и не может терпеть». Иск вилланов был признан неосновательным, и они были оштрафованы за ложную жалобу.

Таким образом, на практике феодал мог беспрепятственно лишить виллана его держания, если это было ему почему-либо нужно, не опасаясь никаких санкций общего права и королевских судов.

Проявлением активной защиты феодальной земельной собственности со стороны королевской власти, общего права и судов являлась позиция, занятая ими по вопросу об общинных угодьях, которые с начала XIII в. являлись одним из главных объектов классовых конфликтов в английской деревне. Феодалы вели активное наступление на общинные земли, которое означало значительное сокращение общинных прав крестьянства и прежде всего вилланства. Вилланы упорно сопротивлялись, этому наступлению.

Феодальное государство и общее право активно содействовали стремлению феодалов к захвату общинных земель, утверждая их феодальное право собственности на эти земли в ущерб общинным правам вилланов. Характерно, что до начала XIII в. этот вопрос об общинных угодьях не ставился ни в общем праве, ни в законодательстве и решался, очевидно, по «обычаю манора» на местах. Однако в XIII в. государство уже не могло оставаться в этом вопросе целиком на позициях невмешательства ввиду тех острых классовых столкновений в деревне, которые все чаще и чаще стали происходить на этой почве. Оно начинает все более активно поддерживать феодалов в этом вопросе, утверждая в законодательстве и в общем праве их исключительное право собственности на эти земли в ущерб законным правам вилланов.

В английском общем праве в конце XII и в первой половине XIII в. вопрос об общинных правах крестьян-держателей и лорда манора не нашел единого определенного решения. Даже Брактон, с одной стороны, рассматривает «общинные права» земельных держателей как «сервитут», то есть как право пользоваться чужой землей по условиям основного земельного держания — пахотного надела, с другой стороны, признает возможность нераздельного владения землей (пастбищами, лесами, недрами и т.д.) и допускает существование такого коллективного совладения на основании «соседства» или давности владения. Тем самым он одновременно признает право собственности лорда на общинные угодья и право общины совладельцев на эти же земли. Это противоречие, очевидно, отражает противоречие самой жизни и ту борьбу, которая на протяжении XIII в. шла вокруг общинных угодий. Ведь не только в теории, но и в реальной действительности лорды маноров претендовали на исключительное право собственности на общинные земли, а крестьянские общины, опираясь на обычай общины, права соседства и давность владения, отстаивали свои права на свободное пользование общинными землями. И Брактон вынужден был в какой-то мере признать эти права.

Однако это вовсе не значит, что общее право защищало общинные права вилланов.Брактон настойчиво подчеркивает принадлежность общинных прав исключительно фригольду. Всюду, где он говорит об общинных правах и об их защите в суде, он обязательно связывает их с фригольдом и подчеркивает, что иски о нарушении общинных прав должны рассматриваться, как иски о свободных держаниях.

Что касается вилланов, то о них вообще не упоминается в разделах трактата, посвященных вопросу об общинных угодьях. Из этого, очевидно, следует, что юридическая теория не признавала за ними никаких общинных прав и что на них не распространялись оговорки насчет прав соседей и права давности пользования. Здесь, как и во всех вопросах, связанных с земельными владениями вилланов, царил принцип exceptio villenagii. Тот же принцип определял тенденцию и королевского законодательства в этом вопросе.

Вопрос об огораживаниях общинных земель дважды в течение XIII в. был предметом государственного регулирования — в 1236 г. в Мертонском статуте, и в 1285 г. — в 46 ст. II Вестминстерского статута. И в том и в другом случае государство регулировало только отношения между феодалами-огораживателями и их свободными держателями — рыцарями и простыми фригольдерами, за которыми оба статута в полном соответствии с юридической доктриной признавали право иметь столько пастбищ, «сколько полагается при их держаниях». Это видно как из мотивировки издания обоих статутов, так и из того, что потерпевшие от огораживаний держатели могли защищать свои права по ассизе о новом захвате, которая, как известно, была применима только в исках о свободных держаниях. О правах вилланов на общинные земли оба статута даже не упоминают. Зато 46 ст. II Вестминстерского статута возлагает ответственность за возможное разрушение изгородей и рвов на огороженных участках на жителей соседних деревень, очевидно вилланов, признавая тем самым факт сопротивления огораживаниям с их стороны.

Таким образом, феодальное государство, по мере распространения огораживаний все больше и больше утверждало право на них за лордами-захватчиками. При этом, если статуты в какой-то мере защищали общинные права свободных держателей, они совершенно игнорировали права вилланов, фактически предоставляя лордам самим решать вопрос о том, оставить или не оставить им общинные угодья.

Правительственные постановления XIII в. об огораживаниях особенно интересны тем, что они представляют разительный пример враждебности феодального государства по отношению к вилланам, хотя и скрытой под маской «невмешательства». Оба эти постановления по сути дела базируются на принципе exceptio villenagii и стоят на почве невмешательства в вопросе о пользовании общинными угодьями. Но за этим умолчанием о правах вилланов скрывается санкция на сокращение фонда общинных земель, используемых вилланами, то есть мера, прямо враждебная последним.

Юридическая теория и законодательство в этом вопросе также не были фикцией. Мы покажем ниже, что королевские суды не разбирали вилланских исков против огораживателей, а в случаях классовых столкновений на этой почве неизменно становились на сторону лордов-огораживателей в полном соответствии с Мертонским и II Вестминстерским статутами.

Феодальное государство защищало не только монополию феодальной собственности на землю, но и собственность феодалов на личность непосредственных производителей. В XIII в. на почве общего обострения классовых противоречий в английской деревне усиливается борьба вилланов за личное освобождение. Вилланы стремятся освободиться от личной крепостной зависимости; феодалы, особенно крупные, в своем стремлении повысить ренты и в частности барщину, напротив, стараются укрепить свою власть над крепостными крестьянами, возвратить в манор беглых и ушедших на заработки вилланов, усилить зависимость промежуточных групп крестьянства, иногда — закрепостить живущих на их земле мелких фригольдеров.

Позиция феодального государства в этом вопросе также была достаточно ясна и недвусмысленна. Правда, в законодательстве XII—XIII вв. вопрос о личном статусе вилланов даже не ставился, но зато юридическая теория решала его весьма «радикально», приравнивая виллана к рабу и пользуясь для его обозначения термином «servus».

Брактон указывает, что люди делятся на свободных и рабов, и что каждый человек является или свободным или рабом. При этом он постоянно подчеркивает именно личный специфически рабский характер зависимости виллана от его господина, в частности то, что наличие у человека вилланского держания отнюдь не делает его вилланом. Согласно Брактону главным источником рабства является происхождение от несвободных родителей (или одного из них), или официальное признание самим человеком своего вилланского статуса в королевском суде. Лорд теряет свои права на личность раба-виллана только в случае его отпуска на волю или в случае его естественной смерти.

Как известно, однако, это декларативное приравнивание виллана к римскому рабу и у Брактона и у других юристов XIII в. обставлялось некоторыми оговорками. Первая из них касалась прав лорда распоряжаться личностью своего виллана. Согласно Брактону, некогда господин мог распоряжаться ^свободно жизнью и смертью своих рабов, и поэтому даже состояние рабства приравнивалось к гражданской смерти. Но теперь эта власть «ограничена гражданским правом, так что жизнь и члены (рабов) находятся во власти короля, и если кто убьет своего раба, наказывается не меньше, чем если убьет чужого раба, и в этом отношении закон против них». Отсюда, по мнению Брактона, вытекает право виллана (не вяжущееся с его рабским положением) лично возбуждать иск в королевском суде против лиц, причинивших ему увечья или побои, и даже против своего лорда в случае, если дело идет о жизни виллана или грабеже его имущества. Виллан может возбудить против своего лорда также иск по обвинению в измене по отношению к королю. Однако в других отношениях Брактон допускает свободное распоряжение личностью виллана со стороны лорда, под властью которого он находится. Виллан считается находящимся под властью лорда (sub potestate dominorum) как тогда, когда живет в его маноре, так и в тех случаях, если он живет в другом месте в качестве ремесленника, торговца, наемника (mercenarius) или странствует по стране, но время от времени возвращается в манор и платит поголовный налог (chevagium). Но даже в случае прекращения уплаты этого налога и отказа возвращаться в манор, когда виллан считается «беглым» (fugitivus), лорд сохраняет свои права над ним, если он немедленно начал его преследовать и не прекращает своих преследований до его поимки. Никто не должен чинить ему препятствий в этом преследовании, и он может в этом случае захватить виллана, где бы он ни нашел его, и насильно вернуть в свой манор.

Аппарат феодального английского государства издавна стоял на страже интересов феодального класса и в этом вопросе. Уже в Кларендонской ассизе Генриха II (1166) имеются статьи, направленные против «бродяг» (vaivus, vagus). 15 ст. этой ассизы запрещает горожанам давать убежище в городе таким «бродягам» более чем на одну ночь 59; ст. 16 предписывает после указанного срока арестовывать таких «бродяг» и держать до тех пор, пока не явится их господин, чтобы взять их на поруки. Под этими «бродягами», очевидно, нужно подразумевать в первую очередь крепостных, бежавших в города и скрывавшихся там от преследований своих лордов. Королевская власть в данном случае под видом борьбы с уголовными преступниками пыталась обеспечить феодалам возможность скорейшей поимки беглых вилланов.

Такую же функцию защиты прав собственности феодала на личность его вилланов и в XII и в XIII вв. в значительной мере выполняла так называемая система свободного поручительства, усиленно насаждавшаяся и укреплявшаяся центральным правительством. Вполне допуская дофеодальное происхождение этой системы круговой поруки, как одной из общественных организаций свободной общины, на котором настаивает П. Г. Виноградов, мы не можем согласиться с ним в оценке ее роли в XIII в. как признака «полноправия» вилланства. Разделение всего сельского населения и в том числе вилланов на десятки, связанные круговой порукой, все члены которых должны были отвечать друг за друга, формально служило для борьбы с уголовными преступлениями. На деле же для вилланов эта система означала контроль за их пребыванием в маноре и еще более затрудняла уход из него. Если при проверке десятков свободного поручительства, проводившейся бейлифом сотни или самим феодалом, обнаруживалось отсутствие того или иного члена десятка — виллана, — немедленно принимались меры к его возвращению в манор. Наличием этой установленной государством системы пользовались сплошь и рядом манориальные курии для возврата в манор вилланов, ушедших на заработки в города или другие маноры.

В этом же направлении действовали и могли использоваться в интересах феодалов правительственные постановления об объявлении вне закона лиц, скрывавшихся от судебных разбирательств. Наиболее известен из них «Ордонанс о дубинщиках», 1305 (Ordinatio de trailbaston), как бы изгонявший из общества таких беглецов и толкавший их на путь разбоев и грабежей. Хотя это и подобные ему постановления имели в виду не только вилланов, но и лично свободных людей, но естественно предположить, что они служили также одним из средств сыска беглых вилланов, скрывавшихся в лесах или в других майорах.

Так, защищая интересы феодалов, государство под флагом охраны мира и порядка в стране боролось с побегами крепостных крестьян, открывавшими им один из путей к освобождению.

Практика королевских судов опиралась в вопросе о статусе-вилланов на основные положения юридической доктрины XIII в. Прежде всего королевские суды являлись именно той инстанцией, которая в соответствии с теорией Брактона утверждала и санкционировала факты закрепощения крестьянства. И в PI. Abbreviatio, и в Year books, и в «Записных книжках» Брактона в большом количестве встречаются случаи, когда люди являются в курию и признают свою личную вилланскую зависимость от того или иного лорда. Очевидно такого рода признания были результатом предварительного судебного или административного нажима на виллана. Во многих случаях эти признания носили массовый характер. Так, в 1288 г. все держания в маноре Hemelhempshed в Хертфордшире были признаны в суде вилланскими. В 1285 г. вилланами аббата Уолтхемского признали себя многие держатели (diversi homines) манора Massing (в Эссексе). В 1289 г. в манорах Уэст-бертон Бэри в Сессексе одновременно признали себя вилланами аббата Фискампо 8 держателей, в маноре этого же аббата Стэннинг (Сессекс) в 1287 г. признали себя его вилланами 31 держатель, в его маноре Эклесден также поступило еще несколько крестьян.

Что означало на практике признание себя вилланом в королевском суде очень ясно выразил судья Брамптон, когда сказал лорду, выигравшему подобное спорное дело: «Возьми его за шиворот, как своего виллана, и владей им и всем его потомством».

Еще резче тенденция «к рабству», но отнюдь не к «свободе», выступает в исках о статусе, которые, как правило, предшествовали вышеупомянутым признаниям вилланского статуса. Обыкновенно такие тяжбы возникали как дополнительные иски (иски de libertato probando или de nativo) в связи с тяжбами о земельных держаниях или о размерах повинностей.

Для того, чтобы отстоять свое право на держание или на определенность повинностей, крестьянин должен был доказать, что он лично свободен. Напротив, лорд, отнявший у виллана его держание или повысивший повинности, должен был для оправдания своих действий доказать обратное. Следует заметить, что специальные тяжбы такого рода в королевских судах были довольно редким явлением. Ни в PI. Abbr., ни в Year books времени правления Эдуарда I такие случаи нам не встретились. Они довольно часто встречаются лишь в «Записных книжках» Брактона. Небольшое количество подобных исков в практике королевских судоз очевидно объяснялось тем, что они попадали сюда лишь в тех случаях, когда манориальные курии не могли их разрешить в удовлетворительном для лорда плане и требовалось вмешательство королевского суда. Это вмешательство в большинстве случаев оказывалось не в пользу вилланов. Из 13 тяжб такого рода, приведенных в «Записных книжках» Брактона, 9 решено в пользу лордов, по двум решение неизвестно, и только в одном случае крестьянин был признан лично свободным.

Обращает на себя внимание также и то, что в тех случаях, когда у суда не было прямых указаний на вилланский статус крестьянина (наличия родственников-вилланов), судьи искали аргумента в пользу вилланского статуса в характере повинностей крестьянина, в том, например, что он выполнял барщину, платил меркет, гериет, талью, хотя такого рода повинности не всегда были обязательно связаны с его личной несвободой. На этом было основано признание несвободы вилланов Генри де ла Map в маноре Shepperugge (1237), а также вилланский статус крестьянина Вильяма сына Андрея в его тяжбе с Аббатом де Белло (Battle Abbay, manor Crounsmarch).

В соответствии с юридической теорией XIII в. королевские суды действовали и в тяжбах о личной неприкосновенности вилланов. В рассмотренных нами судебных протоколах ни разу не встречались теоретически допускавшиеся Брактоном иски вилланов против их лордов по поводу избиения или истязания. Возможно, конечно, что такого рода иски тонули в массе уголовных процессов, в которых обычно не указан статус тяжущихся. Однако, скорее можно предположить, что на практике такие иски были редким явлением и что судиться с лордом из-за побоев для виллана было сложнее и дороже, чем молча проглотить обиду. В других отношениях личность виллана находилась в полном распоряжении его лорда. Лорд мог его беспрепятственно продать и купить (с землей и без земли), мог свободно его арестовать, заковать в цепи и т.д. только потому, что он являлся его вилланом.

В протоколах различных королевских судов, хотя и довольно редко, встречаются иски вилланов против лордов по обвинению в незаконном аресте. Все эти иски неизменно решались в пользу лорда. Достаточно было последнему заявить, что истец является его вилланом и особенно прибавить, что он бунтовщик (rebellis), чтобы суд беспрекословно оправдал феодала и оштрафовал виллана — за ложную жалобу (pro falso clamore). Особенно интересен в этом отношении судебный процесс, происходивший на сессии разъездного суда в Шропшире и Стафордшире в конце XIII в. между аббатом де Хэле (Hales) и несколькими его вилланами, обвинявшими аббата и его администрацию в захвате их движимого имущества и в том, что их незаконно арестовали и держали в тюрьме две недели. Что касается захвата имущества вилланов, то аббат сослался на невыполнение ими обычных повинностей, вопреки ранее состоявшемуся решению королевского суда. Что же касается ареста, то аббат просто заявил, «что так как указанные Джон и другие — его вилланы — не повиновались ему (fuerunt rebelles), то он их схватил и арестовал (inceppavit), как это он имел право сделать в отношении своих вилланов, но что он не заковывал их в цепи и не лил на них воду». Жюри, вероятно подкупленное, подтвердило эти объяснения аббата. Он был оправдан, а вилланы оштрафованы. В 1302 г. присяжные признали законным арест аббатом де Бекк Джона де Брехюлль только на том основании, что он — «виллан аббата, подлежащий уплате тальи по воле лорда» и был арестован и закован в цепи за неповиновение лорду.

Таким образом, королевские суды в соответствии с основными положениями юридической теории вилланства защищали права феодалов на личность их вилланов и способствовали укреплению личной зависимости последних. Буржуазные историки склонны видеть одно из главных внутренних противоречий юридической теории вилланства и ее несоответствие реальной действительности в том, что вилланы приравнивались ею к рабам, но вместе с тем защищались законом от убийства и побоев со стороны феодала.

Однако в данном вопросе эта противоречивость носила часто внешний терминологический характер. Охрана английским общим правом жизни и членов виллана, зафиксированная и в самой теории вилланства, противоречила только названию «раб», которым пользовались юристы XIII в. в своих трактатах для обозначения крепостных. Однако она не только не противоречила его действительному положению основного производителя в феодальном обществе, но с предельной ясностью выражала сущность феодальной эксплуатации, в основе которой наряду с собственностью феодала на землю лежала также его неполная собственность на работника производства — крепостного, которого феодал уже не мог убить, но которого он мог продать и купить. По этой же причине правовая защита жизни вилланов в английском общем праве, ни в коем случае не может расцениваться, как тенденция к защите и освобождению крестьянства со стороны феодального государства. Фиксация подобного ограничения феодального произвола по отношению к виллану с необходимостью вытекала из самого феодального способа производства и, может быть ущемляя власть отдельных помещиков, была в интересах класса феодалов в целом и входила в прямую задачу феодального государства.

Теперь попытаемся выяснить позицию общего права и королевских судов в вопросе о гарантиях движимого имущества крепостных-вилланов. Развитие товарно-денежных отношений и денежной ренты в XIII в. открывало возможности для образования накоплений в крестьянском хозяйстве. В связи с этим у вилланов растет стремление отстоять свое право собственности на движимость, оградить ее от притязаний феодалов, получить какие-то гарантии того, чтобы имущество, созданное тяжелым трудом, не отнималось бы у него по первому капризу его лорда. С другой стороны, феодалы настаивают на том, что движимость вилланов является их полной собственностью, которой, в случае необходимости, они могут распоряжаться по своему усмотрению. На этой почве в XIII в. также происходят постоянные столкновения между феодалами и вилланами, иногда разбиравшиеся в королевских судах.

Как же они разрешались в общем праве и в судебных процессах?

У Брактона мы находим довольно неопределенный ответ на этот вопрос. Перечисляя случаи, когда виллан имеет право иска против своего лорда, он, кроме убийства и членовредительства со стороны последнего, указывает, что вилланы имеют право возбуждать иск против своего лорда «из-за причиненной им невыносимой несправедливости», так, если лорд настолько разорит их, что они не могут сохранить неприкосновенным свой основной инвентарь (плуговую запряжку — wainagium). Однако тут же, точно испугавшись, Брактон делает оговорку о том, что это последнее правило о wainaginme относится только к вилланам старинного домена короны. В отношении же прочих дело обстоит иначе, «так как, когда лорду будет угодно, он может отнять у своего виллана его плуговую запряжку и все его имущество». Далее Брактон снова подчеркивает, что все имущество, приобретенное вилланом, становится собственностью его господина. Таким образом, юридическая теория вилланства как будто отрицает за вилланом, если не считать привилегированных вилланов старинного домена, право на движимую собственность. Но вместе с тем Брактон все же допускает какие-то права виллана на движимость. Так, в другом месте своего трактата он уже без всяких упоминаний о вилланах старинного домена указывает, что виллан имеет право иска против лорда «в случае жестокой несправедливости, когда дело идет о жизни или членах или грабеже (roberia). Под «грабежом» со стороны лорда, очевидно, можно подразумевать только захват им движимости виллана. Более того, в выше цитированном месте о wainagium'e Брактон, признав право лорда на захват имущества виллана, добавляет: «Государству, однако, выгодно, чтобы никто не злоупотреблял своей собственностью», как будто намекая на то, что государство в какой-то мере заинтересовано в охране имущественных прав вилланов.

Действительно, в отличие от всех других вопросов, связанных с правовым положением вилланов, вопрос о wainagium'e два раза фигурирует в законодательстве. 20 ст. Великой хартии вольностей и вслед за ней 6 ст. I Вестминстерского статута 88 почти в одинаковых выражениях запрещают королю и его чиновникам отнимать у вилланов их плуговую запряжку в счет штрафов за правонарушения. Однако внимательный анализ этих постановлений показывает, что они вовсе не защищали движимое имущество виллана от посягательств его лорда. Оба они совершенно недвусмысленно обращены против вымогательств государства по отношению к вилланам. Смысл их поэтому заключается вовсе не в защите интересов виллана, а в том, что они представляют своего рода соглашение между феодалами и королем по вопросу о разделе феодальной ренты вилланов. Ст. 20 Великой хартии вольностей, затем воспроизведенная в 6 ст. I Вестминстерского статута, являлась уступкой короля мятежным баронам, но отнюдь не ограничением прав последних в отношении движимой собственности вилланов. Таких формальных ограничений мы не находим ни в законодательстве XIII в., ни в практике королевских судов.

Напротив, в тех случаях, когда в королевских судах (а это было очень редко) рассматривался вопрос о захвате движимости вилланов их лордом, суд всегда исходил из того положения, что движимость виллана принадлежит его лорду. Особенно наглядно это сказывалось в вопросе о праве лорда захватывать упряжной и всякий другой скот виллана в порядке принудительной меры за неуплату повинностей или неявку в курию. Нам достаточно хорошо известны такие факты. То, что они редко фигурируют на страницах протоколов королевских судов, свидетельствует, конечно, не о том, что их не было, но скорее о том, что виллан не мог рассчитывать в этом случае на защиту общего права. Даже те ограничения в захвате wainagium'a, которые были установлены Великой хартией вольностей и I Вестминстерским статутом, были крайне условные и на практике сплошь и рядом нарушались.

В PI. Abbreviatio мы встречаем ряд интересных записей, очевидно, решений по искам вилланов или их лордов против королевских чиновников по поводу захвата плуговой запряжки вилланов. Так, на сессии разъездного суда в Уорвикшире в конце XIII в. по такому иску было принято следующее решение: «Захват скота для плуговой запряжки должен считаться правильным и справедливым, так как вышеуказанный Джон не имел другого скота, кроме скота для плуговой запряжки, и указанный Роберт (бейлиф короля) не совершил ничего противозаконного и не нарушил мир». Такое же разрешение вопроса о wainagium'e дается в ст. 12 статута Articuli super Carta (1300), которая гласит: «...отныне король желает, чтобы такого рода аресты на имущество за его долги не налагались бы на скот для плуговой запряжки (per best de caruc), если человек может представить другое имущество». Если, таким образом, вопреки статуту 1275 г., допускался захват плуговой запряжки виллана со стороны государства, то тем более этот статут никак не мог связать феодала.

В случаях захвата лордом всякого другого имущества вилланов королевские суды немедленно выносили решения в пользу феодала. Так, в вышеприведенном случае тяжбы между аббатом де Хэле и его вилланами лорд при помощи вооруженного нападения захватил у виллана Джона, сына Уолтера, кобылу с жеребенком, пшеницу, овес, бобы, медные и деревянные сосуды, дрова, — всего имущества на сумму 10 ф. В королевском суде этот захват был признан законным только на том основании, что этот виллан не выполнял следуемых повинностей, как заявил аббат. Разъездной суд в Корнуоле в 1302—1303 гг. принципиально признал законным захват госпожой Мод Хейвис трех быков и двух баранов у вилланки Немей. Спор возник лишь о том, можно ли ее считать вилланкой или нет, так как она 30 лет была замужем за свободным человеком и только после его смерти вернулась в манор.

В 1259 г. в королевский суд подал жалобу Ричард Вольф, обвинявший своего лорда Симона Дрепера в том, что он ворвался к нему в дом и захватил его скот «как свою собственность». Ответчик заявил, что Ричард является его вилланом, которого вместе с землей ему подарил аббат Дерфордский, и что он захватил скот с целью принудить Ричарда к выполнению повинностей. Ричард же утверждал, что он свободный человек и не обязан нести требуемые с него повинности. Присяжные заявили, что Ричард всегда был вилланом, Симон Дрепер на этом основании был оправдан, а истец оштрафован за ложную жалобу.

Отсутствие правовой защиты движимого имущества вилланов очень ясно видно из того, что в тех случаях, когда в королевском суде иск решался в пользу крестьянина, у которого лорд отнял имущество, такие решения обязательно мотивировались тем, что потерпевший лично свободный человек, хотя бы он держал вилланскую землю. Лорд же захват имущества держателя обычно мотивировал тем, что потерпевший является его вилланом (est villanus suus) и считал этот аргумент вполне достаточным.

О том, что с точки зрения общего права лорд мог свободно распоряжаться движимостью виллана, свидетельствуют также многочисленные факты ограничения торговли вилланов и широкое распространение права крупных феодалов получать движимое имущество своих вилланов, приговоренных королевским судом к смерти или к тюремному заключению за уголовные преступления. Это право являлось составным элементом иммунитетной привилегии, известной под названием «catalla felonum».

В буржуазной историографии широко распространено мнение, согласно которому государство при помощи общего права и королевских судов в какой-то мере защищало права вилланов на их движимое имущество. Это мнение опирается на пресловутое правило о wainagium'e, которое рассматривалось еще П. Г. Виноградовым, как проявление тенденции со стороны государства к облегчению гнета, лежавшего на вилланах. «Это упоминание о wainagium'e, — пишет он, — само по себе замечательно и важно и каково бы ни было его первоначальное происхождение, оно указывает на гражданское состояние, которое не вполне совпадает с тенденцией феодального права».

Приведенные выше факты свидетельствуют о необоснованности этой точки зрения. Во-первых, правило о wainagium'e касалось не движимого имущества вилланов вообще, но только одной его части. Вся прочая движимость виллана никак не гарантировалась общим правом и никогда не защищалась королевскими судами. Во-вторых, постановления о неприкосновенности плуговой запряжки постоянно нарушались на практике, а в 1300 г. были снабжены такой оговоркой, которая фактически сводила их на нет. Наконец, и это самое главное, «защиту» плуговой запряжки виллана приходится рассматривать не как защиту интересов вилланов, но как отражение борьбы, происходившей внутри класса феодалов за преимущественное право эксплуатации непосредственных производителей и за раздел их ренты. Лорды старались оградить своих вилланов от чрезмерных правительственных штрафов, чтобы расширить границы их эксплуатации в свою пользу; государство, в свою очередь, старалось оградить вилланов от полного разорения со стороны их лордов, чтобы сохранить контингент налогоплательщиков. При этом и государство и феодалы исходили из того реального факта, что без своего основного инвентаря виллан не сможет выполнять лежащие на нем повинности и платежи ни в пользу лорда, ни в пользу государства. В этом смысле правило о wainagium'e в интерпретации как юридической теории вилланства, так и законодательства XIII в. несомненно отражало специфические отношения собственности, лежащие в основе феодальных производственных отношений, — существование при феодализме наряду с феодальной собственностью единоличной собственности крестьянина на его орудия производства и его частное хозяйство, основанное на личном труде.

Поэтому это ограничение права собственности лордов на движимость их вилланов, вопреки мнению Виноградова, вполне укладывалось в тенденции феодального права. Ведь оно отражало в правовой надстройке одно из существенных отношений феодального базиса, от которого зависела судьба феодального строя и самого господствующего класса.

Однако это отражение отношений базиса в правовой надстройке было весьма неполным и неадекватным, ибо феодальное право по самой своей природе не могло санкционировать какие-либо серьезные ограничения права собственности лорда на движимость его крепостных. Так же как за лордом сохранялось право на арест его виллана, так за ним должно было сохраняться право на захват движимости виллана на случай, если в этом возникала необходимость. В реальной действительности феодал мог не пользоваться этим правом., и тогда виллан фактически являлся собственником своей движимости. Но если лорд выдвигал претензии на это имущество виллана и даже на его плуговую запряжку, то попытки виллана оспорить эти претензии в королевском суде неизменно терпели поражение. В полном соответствии с юридической теорией вилланства, часто в обход правила о wianagium'e, общее право и королевские суды склонялись в пользу лорда. Они также мало защищали движимую собственность виллана, как и его владельческие права на землю.

Так, во всех основных повседневных конфликтах, возникавших между феодалами и вилланами на почве феодальной эксплуатации, феодальное государство при помощи своих судов, опираясь на общее право и законодательство, действовало в интересах господствующего класса как сила, враждебная крепостному крестьянству.

Особенно же ярко эта враждебность обнаруживалась в Случае наиболее острых классовых конфликтов, характерных для XIII в., возникавших на почве борьбы за ренту и общинные угодья между феодалами и вилланами. После издания Мертонского (1236), а затем и II Вестминстерского статутов (1285) вилланы не имели никаких шансов добиться защиты своих прав на общинные угодья против лордов-огораживателей законным путем — через суд. Право такого иска сохранялось только за свободными держателями. Для вилланов оставался лишь путь прямого, иногда вооруженного, сопротивления огораживателям.

Сопротивление выражалось в разрушениях изгородей и рвов, которыми лорды окружали огороженные участки, в массовом выпасе крестьянского скота, потраве посевов и покосе травы на этих участках, в порубке леса и порче фруктовых деревьев, посаженных на огороженных землях, в разрушении стен, загораживающих общинные дороги. Совершая подобные «правонарушения», крестьяне, как явствует из их обычных объяснений на суде, считали, что они опираются на «обычай манора», обвиняя огораживателей в его нарушении.

Только по данным Placitorum abbreviatio, для времени правления Эдуарда I можно насчитать до 60 судебных тяжб в связи с подобными правонарушениями. По данным ряда других источников, их можно насчитать значительно больше— 116. В действительности такие проявления открытой классовой борьбы в конце XIII в. были еще более многочисленными, так как далека не всегда они являлись предметом судебных разбирательств и попали в дошедшие до нас протоколы. Довольно часто вторжения крестьян на огороженные участки были связаны с вооруженными нападениями, обычно в них участвовало по нескольку десятков человек, а иногда и более сотни.

Характерно, что королевские суды в обход принципа exceptio villenagii принимали и разбирали такого рода иски, возбужденные против вилланов, отказываясь тем самым от позиции «невмешательства», занятой ими в других вопросах. Это лишь отчасти можно объяснить тем, что наряду с вилланами против актов огораживания боролись и свободные крестьяне — члены взбунтовавшейся общины. Главная же причина этого «отступления» королевских судов от принципа «исключения вилланства» заключалась в том, что подобные иски попадали в королевский суд обычно после длительной борьбы в маноре, когда становилось очевидным бессилие манориальной курии справиться с мятежными крестьянами. Разрушения изгородей и рвов представляли собой открытые антифеодальные выступления крестьян. Судебные дела по поводу этих выступлений возбуждались, как правило, не вилланами, а пострадавшим феодалом.

Это вполне понятно. В вопросах об общинных угодьях именно лорды являлись наступающей стороной. Они рассчитывали на поддержку феодального государства там, где они были не в состоянии сами отстоять свои захваты. Напротив, крестьяне, особенно же вилланы, являлись обороняющейся стороной, они защищали свои исконные обычные права, как умели, не рассчитывая на помощь королевских судов, и являлись туда только в качестве обвиняемых и «правонарушителей».

В королевских судах, как в последней инстанции споры об общинных угодьях, иногда длившиеся по нескольку лет, чаще всего решались в пользу феодалов. К сожалению, по состоянию судебных протоколов, мы не всегда можем установить исход такого рода тяжб. Из 60 подобных исков, фигурирующих в PI. Abbr. правления Эдуарда I, известен исход только 22 дел; из них 12 были выиграны лордами, 3 — закончились соглашениями, 7 — решены в пользу крестьян-ответчиков. По данным, собранным К. Авдеевой, из 116 исков такого рода удалось установить исход 35; из них 24 были решены в пользу лордов, 3 — закончились соглашениями, 8 — были выиграны держателями.

При этом надо иметь в виду, что сравнительно высокий процент тяжб, выигранных крестьянами, отчасти объясняется тем, что в разрушениях изгородей и потравах участвовали иногда вместе с вилланами свободные крестьяне, входившие в общину. Нередки были также и случаи, когда в подобных насильственных актах участвовали даже лорды, недовольные тем, что соседний феодал произвел огораживания, и претендовавшие на совладение спорной землей. Эти привходящие обстоятельства вынуждали суды действовать осторожно, не нарушая прав, гарантированных свободным держателям статутами 1236 и 1285 гг.

И тем не менее все же в большинстве случаев королевские суды оправдывали расчеты феодалов-огораживателей и поддерживали их право собственности на бывшие общинные земли против прав вилланов, опиравшихся на «обычай манора».

Такую же враждебную по отношению к крестьянству позицию феодальное государство занимало и в другом наиболее животрепещущем вопросе классовой борьбы этого периода — в борьбе за ренту, которая красной нитью проходит через весь XIII в. Попытки феодалов повысить ренту различных категорий крестьянства, вызывали с их стороны решительный отпор, находивший в XIII в. свое наиболее яркое выражение в попытках вилланов судебным путем отстоять свои права на фиксированную обычаем ренту. В этих своих попытках крестьяне опирались не только на обычное право, но и на некоторую неясность и отдельные двусмысленные положения юридической теории вилланства и общего права, которые формально давали некоторым группам вилланства легальные средства защиты против повышения лордами их обычных повинностей.

Юридическая теория вилланства, а вслед за ней и общее право, насколько его можно проследить в деятельности королевских судов, различало несколько видов вилланства.

Брактон различает «полное», или «чистое» вилланство (purum villenagium), отличительной чертой которого является полная неопределенность повинностей, обложение держателя произвольной тальей, уплата им меркета, и вилланство «не столь полное» (Est etiam villenagium поп ita purum). К нему относятся вилланы, или свободные держатели вилланских наделов, которые держат землю по соглашению с лордом, и, в отличие от «чистых» вилланов, держат землю за определенные повинности (pro certis servitiis et consuetudinibus). Эти вилланы в случае сгона их с земли или произвольного повышения лордом повинностей имели право на иск о «соглашении» (de conventionie). К этой же категории неполного вилланства относятся, согласно Брактону, и вилланы старинного домена короны, которые хотя и являются вилланами, но пользуются рядом привилегий: 1) их нельзя лишить наделов до тех пор, пока они хотят и могут выполнять лежащие на них повинности; 2) хотя они несут вилланские повинности, но эти повинности определены и точно установлены.

Таких вилланов Брактон называет вилланами-сокменами. Эта категория вилланов могла жаловаться в королевские суды на произвольные действия своих лордов. В случае сгона с земли они могли возбуждать иск на основе малого приказа о праве (parvum breve de recto). В случае же повышения лордом повинностей вилланы-сокмены также могли обращаться в королевский суд, возбуждая иск на основе приказа «monstraverunt». В то же время Брактон решительно подчеркивает различие между вилланами-сокменами и «свободными сокменами», также держателями старинного домена, которые являются лично свободными людьми.

Наконец на землях старинного домена могут быть еще вилланы — новые переселенцы, adventitii, которые не родились здесь и не происходят от местных жителей с древних времен, а поэтому не пользуются привилегиями вилланов-сокменов. Если же они держат по договору, то могут судиться со своим лордом только по иску de conventione.

В наши задачи не входит специальное рассмотрение причин возникновения и длительного существования в средневековой Англии этой любопытной привилегии. Отметим только крайнюю неопределенность самого понятия «старинного домена» и в юридической теории вилланства и в других источниках XIII в., вызывавшую постоянные споры в буржуазной историографии. Советский историк М. А. Барг в своем исследовании, специально посвященном вилланам старинного домена, очень ясно показал, что ни в юридической теории, ни в судебной практике XIII в. не было точного критерия для определения маноров «старинного домена». Как правило, к нему относились маноры, зафиксированные в Книге страшного суда под именем. terra regis, независимо от того, когда они попали в руки короля. Но, с другой стороны, в Сотенных свитках, например, часто под именем «старинного домена» фигурируют земли, не находившиеся в 1086 г. в руках короля, но принадлежавшие королям до 1066 г. или приобретенные ими позднее. Советский исследователь показывает, что «старинный домен» короны в отдельных случаях мог появляться и исчезать в зависимости от того, какими привилегиями король наделял тот или иной манор, взятый им в свои руки уже после 1086 г., или от того, на каких условиях он отчуждал в феод земли «старинного домена» после 1086 г. Но как бы ни было неясно понятие «старинного домена» в XIII в., все же очевидно, что к нему принадлежало значительное число маноров. Большинство их в XIII в. находилось уже в руках других лордов, но сохраняло свой привилегированный статус.

Ясно также, что фиксация этой привилегии в общем праве страны создавала формально некоторые легальные возможности для вилланов противодействовать произвольному повышению повинностей и рент, обычному в XIII в. Этой возможностью нередко пытались пользоваться не только вилланы-сокмены, но и вилланы непривилегированных маноров, наивно надеясь обмануть суд утверждением, что они являются привилегированными вилланами. Подавляющее большинство жалоб на повышение рент и восстановление барщин в XIII в. попадало в королевские суды на основании этой привилегии «старинного домена». Ссылка на эту привилегию была для вилланов почти единственным способом добиться разбирательства своего спора с феодалом о повинностях в королевском суде.

Иски отдельных вилланов или крестьянских общин, которые не имели никаких оснований причислять себя к .держателям старинного домена, по вопросу о повышении повинностей представлены в наших источниках лишь несколькими случайными протоколами. Как правило, королевские суды в соответствии с принципом exceptio villenagii не принимали подобных исков, предпочитая не вмешиваться в столкновения, происходившие на этой почве между лордами и их вилланами. В этом отношении особенно характерно решение королевского суда в 1237 г. по иску держателей приора de St. Swithini против их лорда. Держатели жаловались на приора, что он требует с них большие повинности, чем они несли при его предшественниках. Сенешал приора, явившись в суд, заявил, что земля эта никогда не была старинным доменом, что повинности, взимаемые с вилланов, соответствуют рентали, составленной между 1130 и 1171 гг. и что затем фирмарии, в руках которых находился манор, произвольно сократили размеры повинностей. Истцы не могли отрицать того, что являются вилланами. На этом основании суд вынес следующее решение: «Так как вышеуказанные люди признали себя вилланами, согласно тому, что было сказано выше, и так как они не могли этого отрицать, то им было указано, чтобы они выполняли в пользу указанного приора и конвента службы и повинности, которые они обычно выполняли». Но самое интересное — это заключительные слова постановления, разъясняющие его смысл: «И господин король не желает вмешиваться в это дело, так как они никогда не были его держателями или держателями его предшественников».

Таков же был обычный исход тяжб, истцами в которых выступали «чистые вилланы», — такие иски просто прекращались в соответствии с принципом «исключения вилланства».

И все же королевским судам иногда приходилось нарушать это правило. Во-первых, они вынуждены были вмешиваться в споры о повинностях между феодалами и даже непривилегированными вилланами, когда в качестве истцов выступали лорды. А такие случаи были довольно обычным явлением.

Если вилланов толкала в королевский суд неясная и иллюзорная надежда получить там защиту от наступления лорда на их доходы, которая, как правило, не оправдывалась, то лорды в вопросе о размерах повинностей, как и в спорах об общинных угодьях, обращались в королевские суды, когда манориальная курия оказывалась бессильной перед единодушным сопротивлением всех или значительной части вилланов майора. Естественно, что при таких обстоятельствах королевские суды и общее право не могли занимать позицию невмешательства и вынуждены были принимать к производству такие иски, хотя в них в качестве ответчиков выступали вилланы. Решения по ним обычно принимались в пользу лорда.

Во-вторых, королевские суды вынуждены были разбирать тяжбы о повинностях, возникавшие между вилланами и феодалами в тех случаях, когда иски исходили от вилланов-сокменов старинного домена, которым нельзя было просто отказать в иске на основании принципа exceptio villenagio. Для этого надо было предварительно доказать, что их претензии на привилегированный статус необоснованны. Так как в подавляющем большинстве тяжбы о повинностях были связаны с претензиями вилланов-сокменов, то враждебная позиция общего права и королевских судов в этом вопросе особенно отчетливо выступает в процессах этого рода.

В наших источниках (главным образом в PI. Abbr. периода правления Генриха III и Эдуарда I) мы обнаружили 45 таких исков, как правило, возбужденных держателями, а не лордами. Из них 34 иска были выиграны феодалами, в 3 исках дело было закончено соглашениями, и только в 2 исках суд стал на сторону держателей. В 6 остальных случаях решения неизвестны.

Если прибавить к этому, что соглашения, как правило, имели в виду более интересы лорда, чем держателей, то позиция королевских судов в этом вопросе будет совершенно ясной. Главный и наиболее простой аргумент, который использовался королевскими судами против претензий вилланов-сокменов в этих исках, — это то, что данный манор, по сведениям Книги страшного суда, не является старинным доменом короны. Однако далеко не всегда проверка этого обстоятельства производилась достаточно объективно, и ссылки на Книгу страшного суда были справедливы. А так как само понятие старинного домена в XIII в., как уже отмечалось, было довольно неопределенно, то было не так уж трудно, используя неопытность и безграмотность вилланов и взяточничество в судебном аппарате, фальсифицировать данные Книги страшного суда. Е. А. Косминский впервые обратил внимание на то, что в решениях королевских судов встречаются случаи такой откровенной фальсификации. Вслед за ним М. А. Барг на большом количестве примеров показал, что сплошь и рядом суд, ссылаясь на Книгу страшного суда, отказывался признать старинным доменом короны тот или иной манор, тогда как в действительности в Книге страшного суда этот манор фигурирует как «terra regis» или «terra regis Willelmi».

Впрочем, на Книгу страшного суда при вынесении приговора королевские суды предпочитали ссылаться больше в тех случаях, когда ее свидетельства можно было использовать против вилланов. Но если эти свидетельства могли быть, напротив, истолкованы в пользу вилланов, судьи старались прибегать к другой процедуре доказательств права лорда на повышение повинностей. Характерно, что в исках вилланов тех маноров, которые в Domesday фигурируют в качестве terra regis, при вынесении приговоров в пользу лордов мы часто вовсе не находим ссылок на этот источник. В таких случаях суды пользовались всяким удобным поводом, чтобы отвести иск крестьян, не входя в рассмотрение дела по существу. Для этого они часто использовали неявку истцов-вилланов в суд, которая автоматически влекла за собой решение дела в пользу лорда и штраф вилланов «за ложную жалобу». В некоторых случаях вилланы отказывались от иска в виду безнадежности дела или отсутствия средств. Но иногда такой отказ был следствием прямого нажима со стороны лорда или поддерживающих его судей. Не менее удобным поводом для отвода иска являлось какое-либо нарушение процессуальных норм, вполне естественное со стороны малоопытных в судебных делах вилланов, например, если вилланы-сокмены, вместо «малого приказа о праве», воспользовались для возбуждения иска простым приказом о праве и т.п. В таком случае дело также без всяких проволочек решалось в пользу феодала, а истцы штрафовались.

Если феодал предъявлял хартию, которая в какой-либо мере могла поставить под сомнение привилегированный статус манора, то этой хартии немедленно отдавалось предпочтение перед свидетельством Книги страшного суда, хотя это последнее в данном вопросе было более достоверно: Например, при разборе тяжбы держателей манора Bleibure (Беркшир) с их лордом аббатом в королевском суде в 1280 г. притязания истцов на статус вилланов-сокменов были отвергнуты на том основании, что аббат предъявил хартию королевы Матильды, по которой ему даровался этот манор. Между тем в Книге страшного суда Bleibure числится как «terra regis» и факт дарения этой земли аббату сам по себе никак не мог опровергнуть то, что она принадлежит к старинному домену короны.

В случае отсутствия таких формальных поводов суд хватался за малейшую возможность обойти закон по существу. Если ответчик-лорд не мог доказать, что данный манор не является старинным доменом, то на помощь ему часто приходили присяжные, которые, по указанию суда, должны были ответить не на вопрос о том, является ли манор старинным доменом, но на совсем другой вопрос, — взимает ли лорд со своих держателей больше повинностей, чем принято по обычаю? Или — являются ли эти держатели вилланами, вилланами-сокменами или свободными? Так, подменяя один вопрос другим и отдавая его на решение часто специально подобранных комиссий присяжных, феодал с помощью королевского суда добивался нужного ему вердикта и выигрывал дело против своих держателей. В этом отношении особенно интересно долго тянувшееся дело держателей манора Tavistok в Девоншире против трех последовательно сменявшихся лордов (Генриха де Траси, Уильяма Мартейн и Гальфрида де Каунвилль) по вопросу о повышении их повинностей. Хотя П. Г. Виноградов, a затем и Е. А. Косминский, уже обратили внимание на этот любопытный процесс, Мы все же позволим себе напомнить его содержание.

Первый процесс был выигран Генрихом де Траси, очевидно, еще в царствование Генриха III. Однако держатели в 1279 г. возбудили новый иск против его наследника Уильяма Мартейн и вновь его проиграли, так как были признаны вилланами, не имеющими права претендовать на определенные повинности. Новая неудача не обескуражила крестьян. В том же 1279 г. они подали жалобу Эдуарду I, обвиняя суд в том, что он допустил ошибку, и требуя восстановления справедливости. Король приказал, «чтобы ошибка была исправлена, так как эти люди жалуются королю, что с ними было поступлено несправедливо, потому что они принадлежат к старинному домену короны и должны иметь определенный статус, то есть выполнять за свои держания определенные повинности и службы».

Таким образом, по приказу короля суд состоялся в третий раз. Адвокат крестьян на суде привел точные данные из Книги страшного суда, доказывающие, что манор является старинным доменом короны и утверждал, что прежний суд, признав их вилланами, совершил ошибку. И все же, несмотря на специальный приказ короля и на неопровержимое свидетельство Книги страшного суда, суд в третий раз постановил: «Пусть указанные люди держат указанные держания в указанном маноре за вилланские повинности (per servilia servicia), если они желают (держать их), хотя это не должно затрагивать их личного статуса. И отныне они не могут претендовать на какую-либо определенность своего положения и штрафуются за ложную жалобу». Мотивом для этого решения послужило то, что в Книге страшного суда «нет никакого упоминания о сокменах, а только о вилланах и сервах, а также было выяснено через расследование, что многие из них являются новыми поселенцами (adventitii), которым их держания переданы, чтобы держать по воле своих лордов, из чего следует, что первый процесс велся правильно».

Это решение знаменательно, во-первых, тем, что оно точно воспроизводит аргументацию лорда-ответчика, выдвинутую им на процессе, то есть полностью солидаризируется с ним; во-вторых, тем, что вопрос о привилегиях старинного домена в нем подчеркнуто ставится в зависимость исключительно от личного статуса держателей. Если Брактон считает вилланами-сокменами всех вилланов старых поселенцев старинного домена (см. выше), то это решение пытается отделить вилланов от вилланов-сокменов даже и на этой привилегированной территории. Если Брактон считает, что новые поселенцы, хотя и не пользуются привилегией вилланов-сокменов, но имеют право на иск de conventione, то данное решение прямо и безоговорочно зачисляет их в число держателей «по воле лорда». Виноградов недоумевает по поводу этого решения, противоречащего, по его мнению, принципам общего права.

Однако он туг же замечает: «Я не могу себе представить, что решение Хангхема (судья в этом процессе) было вызвано стремлением поддержать лорда манора или преднамеренным желанием сократить права старинного домена до возможно узких пределов». Мы полагаем, напротив, что королевский суд в данном случае преследовал обе эти цели, которые, по нашему представлению, были теснейшим образом связаны друг с другом. Интерпретируя общее право к выгоде данного лорда в этом процессе, суд создавал в то же время новый прецедент, который в дальнейшем мог позволить еще более ограничить сферу действия привилегии старинного домена и тем самым закрыть для значительной части вилланов-сокменов последнюю возможность отстаивать в королевском суде свои интересы против усиливавшейся феодальной эксплуатации. Согласно этому прецеденту, вилланы в такого рода исках должны были доказать не только, что манор является старинным доменом, но (что было гораздо труднее) также, что их предки были исконными жителями манора и что в Книге страшного суда они были записаны как вилланы-сокмены. Учитывая неясность терминологии Книги страшного суда, а также то, что многие лично свободные люди (не говоря уже о вилланах-сокменах) были записаны в ней как вилланы, можно с уверенностью сказать, что такие требования со стороны судов были рассчитаны специально на то, чтобы отвергать претензии вилланов. О том, что это решение не было случайным, как полагает Виноградов, что оно выражало общую тенденцию королевских судов в этом вопросе, говорит ничтожное количество тяжб подобного рода, решенных в пользу вилланов старинного домена на всем протяжении XIII в.

Таким образом, даже привилегии вилланов старинного домена, зафиксированные общим правом и признанные юридической теорией вилланства, на практике в большинстве случаев оказывались фикцией и при помощи всевозможных ухищрений со стороны судей сводились на нет. Лишь при исключительно благоприятном стечении обстоятельств — точности формулировок Книги страшного суда и их совпадении с последующими записями о положении вилланов в данном маноре, настойчивости вилланов, ловкости и опытности их адвоката и т.д. — вилланы старинного домена могли добиться защиты своих прав в королевском суде, и при том обычно вопреки стараниям судей.

Подведем некоторые итоги.

1. Рассмотренные нами факты ясно показывают, что «общее право», законодательство и вся практическая деятельность королевских судов в Англии XIII в. служили тому, чтобы держать крепостное крестьянство в повиновении феодалов и обеспечивать последним возможность его максимальной эксплуатации в условиях все более обострявшейся в этот период классовой борьбы, особенно в связи с явлениями так называемой феодальной реакции.

2. Враждебность всех законов, создаваемых феодальным государством, и судебного аппарата по отношению к вилланам могла выступать и в скрытой форме «невмешательства» в конфликты, возникавшие между вилланами и их лордами, и в форме открытого вмешательства, когда в нем нуждались феодалы. Принцип exceptio villenagii — символ этого «невмешательства» — никогда не нарушался в пользу вилланов, но сплошь и рядом нарушался в интересах феодалов. Но даже в тех случаях, ,когда он оставался в силе, этот принцип по существу был выражением неизменной враждебности феодального государства и права по отношению к самой многочисленной части населения страны — крепостному крестьянству.

3. Проделанный анализ позволяет сделать еще один вывод, который подтверждает принятую нами оценку значения юридической теории вилланства Брактона для социальной действительности и политики английского государства XIII в. Сопоставление ее основных положений с законодательством и практической деятельностью королевских судов показывает, что во всех случаях, когда речь шла о разрешении классовых конфликтов между вилланами и феодалами, максимы юридической теории имели весьма реальное практическое значение. Законодательство и решения королевских судов в вопросе о владельческих правах вилланов на землю исходили из того же принципа exceptio villenagii, который лежал в основе юридической теории вилланства; в вопросе о личной неприкосновенности крепостного они, так же как и юридическая теория, фактически брали под защиту только его жизнь, но неизменно оправдывали полную свободу феодала распоряжаться его личностью во всех других отношениях. В решении вопроса о правах вилланов на их движимое имущество королевское законодательство и суды в известном смысле были даже более ригористичны, чем юридическая теория. Они не только признавали за феодалами теоретическое право на захват имущества вилланов, если это им почему-то было нужно, но в случае необходимости даже переступали правило о wainagium'e, разрешая не только феодалу, но и государству захват плуговой запряжки, если у виллана не было другой движимости. Точно также королевские суды сплошь и рядом нарушали в пользу феодалов ограничения эксплуатации вилланов, сформулированные в юридической теории вилланства в виде привилегии вилланов старинного домена.

Все это показывает весьма большое практическое значение юридической теории вилланства, ее тесную связь с живой действительностью.

Конечно, юридическая теория не во всем точно отражала эту действительность. Но несоответствие между ними сводилось главным образом не к существу, а к форме и выражалось в том, что социальная действительность Англии XIII в. не соответствовала римской терминологии — представлению о виллане, как о рабе, не имеющем никакой собственности. И сам Брактон, чувствуя это несоответствие, пытался корректировать принятые им представления римского права, подчеркивая защищенность жизни виллана и его права на часть движимости (wainagium). Отсюда и пресловутые противоречия самой теории Брактона, которые являлись по существу отражением отмеченного выше несоответствия между реально существующими феодальными отношениями и стремлением юридической теории выразить эти отношения в формулах римского рабовладельческого права.

При этом нужно иметь в виду, что, как это было отмечено выше, само это несоответствие не было случайностью. Обращение Брактона и других юристов XIII в. к римской терминологии также являлось несколько своеобразным отражением процессов, происходивших в жизни. Как справедливо указывал Е. А. Косминский, римская терминология теории вилланства должна была санкционировать усиление феодальной эксплуатации крестьянства, к которой стремились английские феодалы в XIII в. Она создавала как бы идеальные юридические формы для усиленного нажима на крестьянство, указывала направление, в котором этот нажим должен был осуществляться.

Однако эти «идеальные» юридические нормы, конечно, не могли в чистом виде реализоваться на практике, ибо известные границы усилению эксплуатации ставил сам феодальный способ производства, при котором непосредственный производитель мог эксплуатироваться только как крепостной, но не как раб. Они оставались только идеалом, к которому стремились феодалы в своих самых сладких мечтах. Но вместе с тем, когда эти юридические нормы, хотя бы частично, использовались королевским судом, они могли служить одним из средств осуществления максимально возможной в условиях феодального строя эксплуатации вилланства. Вот почему юридическая теория Брактона по видимости носила отвлеченный характер, а по существу была теснейшим образом связана с реальной действительностью. И если она не во всем точно отражала фактическое положение английских вилланов XIII в., то она достаточно отчетливо показывает весьма реальную в этот период тенденцию феодалов максимально повысить норму эксплуатации крестьянства.

Поэтому то обстоятельство, что королевские суды, а иногда и законодательство XIII в., решали важнейшие проблемы вилланского существования в духе основных положений юридической теории, само по себе подтверждает наш первый вывод о том, что королевская власть и ее судебный аппарат в XIII в. активно поддерживали класс феодалов в его наступлении на интересы крепостного крестьянства.

4. Наконец, позиция занятая по отношению к вилланам общим правом и судебным аппаратом королевской власти достаточно ясно говорит о том, что процесс государственной централизации не улучшал, а ухудшал правовое положение вилланства, во всяком случае по отношению к представителям класса феодалов. Общегосударственное право, разветвленная система королевских судов и администрации, активное законодательство, которое росло и совершенствовалось в процессе централизации феодальной Англии, поскольку дело касалось вилланства, служили укреплению его бесправия, создавали новые средства внеэкономического принуждения, отнюдь не отменяя старых, сосредоточенных в руках отдельных лордов и в их манориальных куриях. Кроме старым местных сетей, опутывавших вилланов, сетей, которые в XIII в. то там, то здесь прорывались под напором классовой борьбы, процесс централизации создавал новые, более прочные, более всеохватывающие, подстерегавшие крепостного крестьянина при малейшей попытке неподчинения власти лорда.

При этом под «народом» или «нацией» и те и другие понимали вовсе не крестьянство, тем более не вилланов, а все свободное население Англии, за исключением крупных феодалов. Естественно, что такой подход к проблеме, характерный и для большинства современных буржуазных историков, занимающихся конституционной историей Англии, исключает из их поля зрения самый вопрос о взаимоотношениях королевской власти с крестьянством, особенно крепостным. Характерно, что такой бесспорный знаток английского общего права и аграрной истории средневековой Англии, как Ф. Мэтланд, в своей «Конституционной истории Англии» совершенно отвлекается от факта бесправия вилланов, зафиксированного в общем праве и легшего в основу всей практики королевских судов. Так же поступает и Д. М. Петрушевский, автор одной из лучших буржуазных работ по истории английского средневекового крестьянства — книги «Восстание Уота Тайлера», когда он в своих трудах по конституционной истории Англии настойчиво подчеркивает «антифеодальный» характер политики английских королей XII—XIII вв.

И это вполне понятно, так как признать классовый характер королевской политики по отношению к крепостному крестьянству и его полное бесправие в английском «правовом государстве» XIII в.— это значит разрушить миф об исконности «английской свободы», о древности английских демократических традиций, о созидательной политике королей в интересах «народа», миф, на котором зиждется вся буржуазная историография так называемой конституционной истории Англии.

Очевидно, по той же причине этого вопроса избегают касаться и специалисты по аграрной истории Англии. Насколько подробно и внимательно они рассматривают внутривотчинный аспект вилланства, настолько же тщательно они избегают вопроса о месте крепостного крестьянства в политической системе английского феодального государства.

Исключение представляет, пожалуй, один П. Г. Виноградов, который в свое время рискнул коснуться этого больного вопроса, но отнюдь не для того, чтобы разрушить традиционную трактовку роли королевской власти как фактора «антифеодальной политики». Напротив, Виноградов попытался подкрепить эту точку зрения новыми аргументами. Признавая и показывая на большом количестве примеров бесправие английского вилланства в XIII в., П. Г. Виноградов в своей работе «Вилланство в Англии» в то же время пытается доказать, что английское средневековое государство смягчало на практике суровые нормы общего права и юридической теории вилланства. Он объясняет это тем, что «государство предъявляло права на всех своих граждан» и в лице короля «было заинтересовано в благополучии подданных, на плечах которых покоилась структура всего королевства».

Не повезло в буржуазной историографии и свободному крестьянству, хотя именно наличие в Англии XI—XIII вв. этого социального слоя является одним из краеугольных камней в здании английской буржуазной конституционной истории.

То, что в Англии этого периода сохранялось и росло количественно свободное крестьянство, юридически ничем не отличавшееся от свободных держателей, вообще и в том числе от феодалов, издавна служило, прямо или косвенно, важнейшим аргументом как в пользу концепции «народной свободы», так и в пользу теории «антифеодальной» «народной» политики английских королей.

Однако буржуазные историки избегают конкретного анализа взаимоотношений между королевской властью и свободным крестьянством, обычно подменяя его совсем другими вопросами: о юридической природе свободного держания, правовом статусе свободных держателей и об их защите в общем праве и законодательстве. При этом, не делая никакого различия между свободными держателями-феодалами и массой свободного крестьянства, буржуазные исследователи совершенно извращают характер королевской политики по отношению к последнему, так как ошибочно отождествляют все мероприятия королевской власти в защиту «свободного держания» с защитой интересов свободного крестьянства. Впрочем, такой подход к вопросу с их стороны вполне закономерен. Исследование реальных отношений, скрывавшихся под вывеской государственной защиты «свободного держания», как мы покажем ниже, неизбежно приводит к краху обоих традиционных концепций конституционной истории средневековой Англии, как вигской, так и «критической».

Марксистский подход к истории всякого государства, напротив, в первую очередь требует изучения его политики по отношению к эксплуатируемым массам. Поскольку феодальное государство во всех его формах есть аппарат для поддержания господства феодалов над крепостным крестьянством, то классовая сущность всякого феодального государства ярче всего обнаруживается в его политике по отношению к крестьянству и в той позиции, которую оно занимает в основном классовом антагонизме феодальной эпохи. Не случайно поэтому именно историк-марксист Е. А. Косминский впервые обратил внимание на эту сторону процесса централизации Англии в XII—XIII вв. Изучая аграрную историю Англии, он впервые в историографии попытался установить связь между ростом феодальной эксплуатации крестьянства в XII—XIII вв. и укреплением центральной власти в стране. Он указал на то, что «стремление феодальных лордов извлекать как можно больше доходов из своих вотчин заставило их крепче сплотиться и укрепить государство как орудие классового господства», а также на то, что в Англии XII—XIII вв. «каждый новый шаг в укреплении государственного и правового порядка означал новый этап в ухудшении положения вилланов».

Для нашего исследования выяснение конкретного характера политики королевской власти по отношению к крестьянству является центральной проблемой. Не решив ее, мы не можем дать правильной оценки последствиям процесса государственной централизации и обнаружить глубокие социальные причины возникновения парламента. Потому что, хотя теоретически для историка-марксиста очевидно, что английское феодальное государство XIII в. действовало как сила, враждебная крестьянству, но конкретные проявления этой враждебности, присущие именно данному государству, далеко невыяснены и требуют специального изучения.

Поскольку до возникновения парламента, а отчасти и в первые десятилетия его существования, верховная власть в стране концентрировалась в руках короля и его аппарата, в центре нашего внимания будет стоять именно политика королевской власти по отношению к крепостному и свободному крестьянству.

Но именно эта сторона королевской политики особенно трудно уловима. Ведь в феодальном обществе «все, что не входит в феодальную иерархию, так сказать, не существует; вся масса крестьян, народа, даже не упоминается в феодальном праве». А это значит, что в источниках по истории феодального права и государства лишь с большим трудом можно находить данные, и при том часто довольно отрывочные, по интересующему нас вопросу. Англия в этом отношении не была исключением. Правда, часть класса непосредственных производителей — свободное крестьянство — пользовалась там, во всяком случае формально, защитой общего права, что облегчает анализ королевской политики в отношении этой группы крестьянства. Но, во-первых, именно эта часть крестьянства составляла его меньшинство, во-вторых, как мы покажем ниже, нормы общего права и королевского законодательства не всегда являлись правильным отражением действительных взаимоотношений между правительством и массами свободного крестьянства.

При всех этих трудностях, однако, можно выяснить основные тенденции политики феодального государства в крестьянском вопросе, если привлечь широкий круг источников и сопоставить между собой их весьма разнообразные данные.

Главные из этих источников следующие: законодательные акты XIII в.; протоколы различных королевских судов; личные королевские письма и распоряжения (Patent rolls и Close rolls), которые направлялись различным должностным лицам в ответ иа петиции и жалобы, подаваемые на имя короля; материалы административного расследования 1274— 1275 гг. (Rotuli hundredorum 1274), королевские приказы о назначении в графства сборщиков налогов и инструкции относительно раскладки и сбора налогов; наконец, нам пришлось также привлечь трактат Г. Брактона «De legibus et consuetudinibus Angliae», в котором нашла свое наиболее яркое выражение юридическая теория вилланства, окончательно сложившаяся к середине XIII в.

Каждый из этих источников, взятый в отдельности, не может дать полного представления о политике королевской власти по отношению к крестьянству. Но будучи использованными все вместе и в сопоставлении друг с другом, они в целом дают довольно большой материал по интересующему нас вопросу.

Законодательные памятники рисуют общее направление королевской политики XII—XIII вв. Главным недостатком этих источников для нашей цели является то, что, уделяя довольно много места свободному крестьянству, они почти не содержат упоминаний о вилланах. Об отношении законодательства к последним часто приходится судить лишь по косвенным данным. Кроме того, как и вообще все законодательные памятники, английские правительственные постановления XII—XIII вв. несколько статичны, пользуются порой застывшей устаревшей терминологией, а иногда обнаруживают явное отставание от жизни.

Судебные протоколы, административные расследования и королевские распоряжения рисуют факты повседневной жизни, показывая, как реализовались на практике юридические теории и законодательство в отношении крестьянства. Поэтому они содержат гораздо более живой, богатый и разнообразный материал, чем статуты.

Это прежде всего относится к судебным протоколам. В качестве источников для нашей цели все они, при их отмеченных выше достоинствах, имеют тот общий недостаток, что, как правило, не указывают социальный статус истцов и ответчиков в протоколируемых процессах. Его удается установить, и притом не всегда, лишь по случайным и косвенным данным. Нами использованы преимущественно четыре группы судебных протоколов, каждая из которых имеет свои особенности:

1) Протоколы, содержащиеся в известном издании Placitorum Abbreviatio, которое представляет собой собрание сокращенных извлечений из протоколов различных центральных и разъездных королевских судов XIII—XIV вв. Эта публикация дает довольно полную картину деятельности королевских судов с точки зрения характера разбиравшихся в них дел. Но протоколы, содержащиеся в Placitorum Abbreviatio, отличаются крайней лаконичностью. В них обычно отсутствует аргументация сторон и запись судебного решения, что затрудняет их использование для целей нашего исследования.

2) «Годичные книги» (Year books) последних лет правления Эдуарда I — записи судебных разбирательств, ведшиеся с конца XIII в. студентами, проходившими в королевских судах своеобразную «судебную практику». Эти записи очень пространны и отличаются, напротив, тщательным протоколированием прений сторон. Однако они имеют тот недостаток, что отражают лишь те разбирательства, которые были наиболее интересны для студентов в качестве судебных казусов. Другими словами, подбор протоколов в «Годичных книгах» носит выборочный и притом субъективный характер. Субъективный подход составителей «Годичных книг» — начинающих юристов к протоколированию судебных процессов проявился и в том, что, как заметил еще П. Г. Виноградов, «Годичные книги» сосредоточивают основное внимание «на доводах сторон, замечаниях судей и, относясь равнодушно к внешней рамке дел, опускают и искажают имена, передают фактический материал лишь в набросках и пренебрегают решением, поскольку оно касается фактической стороны дела». Все это несколько затрудняет использование этого интереснейшего источника.

3) Третья группа использованных нами судебных документов — жалобы, подававшиеся во время судебных объездов (bills of eyrs), интересны тем, что, в отличие от обычных исковых заявлений, исходили главным образом от мелкого люда, бедноты, так как они подавались без покупки королевского приказа о начале иска и были более доступны малоимущим людям. Эти жалобы содержат очень яркий материал о повседневной жизни провинциальной Англии XIII в., дают обычно подробное описание обстоятельств дела, сделанное истцом, но очень скупо излагают ход процесса и не всегда сообщают, чем он закончился.

4) Наконец, мы пользовались так называемыми «Записными книжками» Брактона. Как известно, этот любопытный источник представляет собой собрание протоколов, скопированных, по выбору и указанию Брактона, из официальных протоколов различных королевских судов первой половины XIII в. «Записные книжки» служили Брактону подготовительным материалом при написании его знаменитого трактата, и естественно, что выбранные им для этой цели протоколы отличаются большой подробностью, тщательно фиксируют все обстоятельства дела, доводы сторон и решение суда. Однако, с другой стороны, материал, собранный Брактоном, так же как материал «Годичных книг», носит выборочный характер, так как содержит лишь примеры различных судебных казусов, интересовавших Брактона, как юриста. По этим записям трудно судить, какого рода иски, в частности между феодалами и крестьянами, были наиболее обычными, какие из зафиксированных здесь тяжб были исключением, случайностью.

Королевские личные письма и распоряжения по общим и, в частности, финансовым вопросам, дополняют материал судебных протоколов и законодательства и отчетливо выявляют основные линии политики правительства по отношению к крестьянству. К сожалению, однако, здесь, как и в законодательстве, сравнительно мало материала, касающегося специально вилланов.

Материалы административного расследования 1274— 1275 гг., известные под названием Сотенных свитков 1274 г.г достаточно хорошо изучены и не нуждаются в специальной источниковедческой характеристике. В данной главе мы использовали в основном материалы этого расследования, касающиеся произвола и коррупции королевского чиновного аппарата на местах.

Знаменитый юридический трактат Брактона по своему характеру значительно отличается от всех остальных перечисленных нами выше источников. Его никак нельзя отнести к официальной документации, тем более в нем нельзя видеть юридическую систему, официально санкционированную королевской властью и ее аппаратом. Да и по своему содержанию теория вилланства Брактона далеко не охватывает всех вопросов вилланской политики феодального государства XIII в., так как в основном трактует лишь взаимоотношения между вилланами и их лордами. Все это может поставить под сомнение правомерность использования трактата Брактона для нашей, цели. Решение этого вопроса всецело зависит от общей оценки юридической теории вилланства и ее взаимоотношений с реальной действительностью Англии XIII в.

Большинство буржуазных исследователей склонялось к мнению, что эта теория представляла собой развитие определенных юридических принципов, большей частью заимствованных из римского права и мало связанных с реальными отношениями действительности XIII в., а потому часто противоречивших ей. По мнению Д. М. Петрушевского, теория вилланства даже представляла ход социального развития страны в «совершенно извращенном виде».

При такой постановке вопроса теория вилланства Брактона, конечно, не может рассматриваться как источник по истории вилланства и его взаимоотношений с феодальным государством. Однако мы придерживаемся в этом вопросе другой точки зрения, наиболее отчетливо выраженной советским историком Е. А. Косминским. Его точка зрения сводится к тому, что юридическая доктрина вилланства вообще и у Брактона в частности хотя и не всегда точно отражала действительное положение вилланов в английском феодальном обществе, но являлась выражением вполне реального стремления феодалов XIII в. усилить нажим на крепостное крестьянство. Именно это стремление, а не только слепая приверженность к римской традиции, побуждало юристов XIII в. искать образцов в римском праве. Провозглашение виллана рабом, а его имущества собственностью его лорда должно было облегчить феодалам максимальную эксплуатацию крепостных крестьян в новых экономических условиях. По словам Е. А. Косминского, «прямолинейное приложение к феодальной действительности римских понятий собственности и рабства было в действительности борьбой господствующего класса за повышение феодальной эксплуатации, за повышение феодальной ренты». Поэтому при всей своей внешней отвлеченности теория вилланства XIII в. не оставалась только теорией. Она опиралась на авторитет королевских судов, на всю мощь феодального государства.

В нашу задачу не входит всесторонний анализ юридической теории вилланства. Эта тема еще ждет своего исследователя-марксиста, который рассмотрит этот вопрос во всех деталях. Однако изучение разнообразных источников XIII в. убеждает нас в правоте Е. А. Косминского. Все эти источники показывают, что юридическая теория вилланства развивалась одновременно и в тесном взаимодействии с общим правом и королевским судебным аппаратом. Она основывалась на практике королевских судов, впитывала в себя нормы общего права и, наоборот, воздействовала на деятельность судей, на представления общего права и законодательства по этому вопросу. Более того, она росла и развивалась вместе с ростом централизации, так же как и общее право. Ибо только в централизованном государстве с его системой судов и общегосударственным правом было возможно развитие такой всеобъемлющей, всесторонне разработанной теории вилланства. Поэтому в известном смысле эта теория может рассматриваться как своего рода параллель общего права и практики королевских судов, как выражение, хотя и недостаточно точное и полное, отношения феодального государства к вилланской проблеме.

Конечно, было бы предпочтительнее для нашей цели использовать более прямые данные законодательства и «общего права». Однако, как уже было отмечено, в законодательстве XIII в. почти отсутствуют упоминания о вилланах. Трактовка же вилланской проблемы в прецедентном «общем праве» может быть вскрыта только на материале судебных протоколов, который, как мы видели, носит сугубо фрагментарный, отрывочный характер. Более или менее систематическое изложение основных принципов «общего права» в вилланском вопросе мы можем обнаружить только в трактате Брактона. Вот почему нам пришлось привлечь к нашему исследованию и этот источник, который мы используем, учитывая отмеченные выше его недостатки и постоянно проверяя его данные с помощью материалов других источников.