Почти полностью утрачивалось национальное своеобразие английской живописи, растворявшейся в общеевропейском, космополитическом декадансе. На первый взгляд в картинах и росписях С. Спенсера (1891—1959) было нечто общее с орнаментом из средневековой миниатюры или с работами прерафаэлитов. Но это лишь внешнее подобие. Хаотическое нагромождение деформированных образов, по существу, не имело ничего общего с плодами народной фантазии, запечатленными в миниатюрах. В эти же годы начал завоевывать известность скульптор Г. Мур (р. 1898), создатель деформированных фигур — скорее человекоподобных, чем человеческих.
Деформация человеческого тела в живописи и скульптуре так же направлена на развенчание человека, как и изображение нарочито алогичных и отвратительных поступков и эмоций в нашумевшем романе Джемса Джойса «Улисс» (1922). В этом произведении есть элементы сатиры на буржуазное общество, но пошлость, лицемерие, мещанская имитация мыслей и чувств предстают перед читателем не как социально обусловленные явления, а как черты, будто бы извечно присущие человеку. Принадлежа к школе «потока сознания», Джойс утрирует хаотичность мысли; точно так же художники-сюрреалисты, создавая абсурдные сочетания предметов, навязывали зрителю представление о хаотичности мира вообще. Известный писатель-реалист Ричард Олдингтон (1892—1962) имел все основания сказать, что «Улисс» Джойса — «чудовищная клевета на человечество».
Между тем «Улисс» стал знаменем модернистского искусства. Его подняла на щит «психологическая школа», считавшая единственной задачей искусства проникновение в глубины подсознательного. Кредо этой школы сформулировала Вирджиния Вульф — одаренная писательница, отдавшая, однако, свой талант внесоциальному, внеисторическому и потому бесперспективному психоанализу: «Давайте чертить узоры, которые оставляют в нашем сознании мимолетные впечатления и даже незначительные события, какими бы бессвязными и неясными они не представлялись». Антигуманизм Джойса, Вульф и других писателей этого направления сочетался с антидемократизмом. Он выражался в крайней усложненности формы, а следовательно — в расчете на узкий круг читателей, на интеллектуальную элиту.